Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Я мог бы еще долго вспоминать — дело не в воспоминаниях, дело в личности. Этот человек хранил огонь иврита, не давая ему угаснуть, и собрал вокруг себя небольшую группу людей, говорящих на иврите и только на иврите: между собою они не обменивались ни единым словом по-русски. Когда я в тесной комнатке Цви Плоткина впервые увидел Меира Баазова, я удивился, увидев незнакомое лицо, и сказал: «Ой». — «Русский язык в этом доме? — возмутился Плоткин (хотя это был не дом, а маленькая комнатка). — Еврей, говори на иврите!»

Это была совершенно уникальная, невероятная для Москвы атмосфера: маленький волшебный остров среди океана ассимиляции, среди подчинения русской культуре и бегства не только от иврита, но даже от идиша, — и вот эти люди сидят и исполняют свою священную миссию: сохраняют иврит в этих нечеловеческих условиях.

Завершу свое выступление цитатой из стихотворения, написанного на иврите в советском лагере принудительного труда. (Кстати, это слово — махасегер , по аналогии с «концлагерь», это тоже они придумали. У них были и другие странные слова — например, телефон назывался сах-рахок . Однажды я сказал на иврите «телефон», так меня чуть не убили: что за «телефон», когда есть ивритское слово!) Это стихотворение принадлежит еще одному святому мученику еврейской культуры в СССР — поэту Хаиму Ленскому. Слова эти Ленский сказал о себе, и, думаю, мы можем повторить их о каждой из этих легендарных фигур нашего позитивного мифа. У нас есть своя легендарная история иврита в СССР, и человек, в память которого мы сегодня собрались, стоит в центре этой легенды. Итак, вот что написал Хаим Ленский в стихотворении, посвященном ивриту:

Цви Прейгерзон был посланником царя-иврита, и иврит спасал его в русской тьме — по крайней мере, с точки зрения еврейской культуры, более темного места уж точно нигде не было. Но благодаря такому посланнику появились и легионы, которые, в конце концов, нашли путь и к ивриту, и к Израилю. И я, недостойный, тоже был одним из них, и многие другие, сидящие здесь, и дай Бог, чтобы эти легионы множились.

Всем нам хорошо знаком жанр «большого» европейского романа-эпопеи, где судьбы персонажей вплетены в широкую картину реальных исторических событий, где рядом с камерными диалогами и тонкой психологической прорисовкой индивидуальных характеров маршируют многотысячные армии, гремят социальные бури и низвергаются могучие империи.

Основу этого жанра составили классические тексты Вальтера Скотта, Стендаля, Гюго, Бальзака, Диккенса и других видных писателей первой половины XIX века. При этом соотношение индивидуального и общеисторического определялось культурными предпочтениями авторов, их личными вкусами, политическими взглядами и литературными амбициями. В России, где всегда любили поговорить о «народе», «народной стихии» и «народном характере», этот жанр был, что называется, обречен на успех, причем с явным, временами гипертрофированным сдвигом в сторону глобальной его составляющей. «Исторического» в «большом» русском романе всегда существенно больше, чем личного, индивидуального. Возможно, поэтому эпический роман «Война и мир» Льва Толстого сыграл столь значительную роль именно в русской литературе — ведь соотечественников Диккенса и Гюго куда больше занимали движения души Дэвида Копперфильда и Жана Вальжана, нежели движение «народных масс».

В итоге, эпопея «Война и мир» практически сразу превратилась в образец русского «большого» романа — именно она, а не тексты Гоголя, Достоевского, Тургенева, Гончарова, Лескова и других весьма достойных кандидатов. Роман Льва Толстого стал общепринятым мерилом жанра и вызвал к жизни множество повторений: достаточно вспомнить такие примеры, как «Хождение по мукам» А. Толстого, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Жизнь и Судьба» В. Гроссмана и совсем уже мегаломанский, а потому расползающийся, невзирая ни на какие узлы, гиперпроект А. Солженицына «Красное колесо».

Недавно опубликованная эпопея Цви Прейгерзона «Когда погаснет лампада» стоит в этом же ряду «больших» российских романов XX века. И в то же время ее можно смело назвать уникальной. Эта уникальность заключается прежде всего в том, что роман, во многом впитавший в себя толстовские традиции русской литературы, был написан не на русском, а на иврите, и предметом своим имел не российское общество в целом, а относительно невеликий его фрагмент: типичное еврейское местечко в промежутке между погромами Гражданской войны и расстрельными рвами Катастрофы. «Миром» романа является традиционный хасидский городок Гадяч, недалеко от Полтавы, его постепенно затухающий, исчезающий, меркнущий еврейский быт; его колоритные старики, поневоле сменившие ремесло шойхетов, бодеков и габаев на членство в советских кооперативах; его молодежь, устремившаяся на учебу в большие города и столицы. «Войной» же становится окончательное уничтожение этого мира руками немецких нацистов и их добровольных помощников, партизанское движение в полтавских лесах, отчаянные попытки обреченных людей выжить среди плясок торжествующей смерти.