Нина Липовецкая-Прейгерзон - Мой отец Цви Прейгерзон

Есть, конечно, книга, многие главы которой вызывают содрогание: «Дневник воспоминаний» — арест, пытки, допросы, отправка в Сибирь. И до той знаменитой сцены — уже когда он вернулся, после реабилитации, и на вокзале в Москве его пришли встретить родные и друзья, и тут мимо проходит пьяный и говорит им: «Столпились, жиды!» — и добавляет знаменитое русское выражение, которое Прейгерзон переводит как «ругать вашу мать», но вы же знаете, что это покрепче, чем «ругать», — и вдруг эта пощечина…

А юмор Прейгерзона! В литературе на иврите не так уж много юмора, в том числе и у наших классиков, он у них либо очень уж тонкий, либо порой слишком острый, язвительный. У Чехова в персонажах масса хорошего юмора, а нашей литературе не хватает крепкой основы реалистической литературы, непосредственной, опирающейся прежде всего на жизненные события. И интересно, что именно писатель, который был вроде бы оторван от основы и по идее должен был писать что-то в духе Кафки или Бруно Шульца, что-то такое ужасное о ночных кошмарах, именно он сохранил ясную голову. Возможно, ему в этом помог живший в нем инженер, ученый, и за это нужно благодарить Бога вдвойне и втройне.

В заключение хочу прочесть его стихотворение (и прекрасное стихотворение), посвященное Иохевед Бат-Мирьям, на ее отъезд в Эрец-Исраэль. Стихотворение из десяти строк, сжатое, необыкновенное. Этот прозаик был и замечательным поэтом.

Что в этом стихотворении? Отчаяние ли? Господа, говорю вам: это настоящее сионистское стихотворение. Это и есть квинтэссенция настоящего сионизма: отсутствие альтернативы. Это тот самый сионизм, который против воли привел в Израиль — и еще приведет — миллионы евреев, прежде всего из той самой великой России, ельцинской, хасбулатовской и уж не знаю, кто там из них останется наверху.

Это сионистское стихотворение. «Конец» — это не описание ситуации, а восклицание: хватит! Хватит бродить по дальним дорогам, хватит, не хочу больше, а может быть, их и не будет больше, настал конец. Вот что такое была Катастрофа: вместо того, чтобы бежать от нее, мы были уничтожены ею.

(28.3.1989. Музей диаспоры в Тель-Авиве)

Господа, я очень взволнован тем, что нахожусь здесь; прежде всего потому, что это сионистское собрание, и я вижу перед собой сионистов, а такие собрания в последнее время — редкость. Можно поехать в США и присутствовать там на собраниях сионистских организаций, но тамошняя публика жертвует Израилю деньги и дает советы, хорошие или плохие, а вот сионистов в том смысле, как мы привыкли это понимать, очень мало. А здесь я вижу перед собой людей с великими заслугами: мы в Израиле привыкли к героизму на войне и героизму в труде, но эти люди — герои языка. Люди, которые были преданы ивриту и отдали ему свою жизнь. И это тоже редкость.

Я должен признаться, что не знал Прейгерзона, я узнал о нем лишь недавно и лишь недавно прочел его, к стыду своему. Открыть для себя хорошего писателя — это большая радость, и радость эта случилась со мной, когда я прочитал его рассказы, роман и воспоминания. Но, кроме радости, это и горе — что я узнал о нем с таким опозданием, лишь после его смерти. Мы, к сожалению, несправедливо обходимся со многими людьми, которые живут в далеких углах, пишут прекрасные вещи и остаются безвестными — в том числе и здесь, в Израиле, а мы их не знаем, они остаются вне нашего кругозора, просто потому, что они поздно приехали (из России, Аргентины, Америки), поздно начали печататься, и мы их не замечаем. И это очень большая несправедливость.

По-моему, Прейгерзон — это великое чудо. Причем двойное. Во-первых, сам факт, что человек в течение многих лет пишет на иврите ТАМ — это, примерно, как обнаружить цветущую розу под снежным сугробом. Как ему удалось так сохранить язык? Но, кроме того, именно этот человек, судя по его биографии, которую я прочел, был прямо-таки обречен на то, чтобы ассимилироваться в русской культуре и забыть еврейскую. Он влился в русскую среду намного успешнее, чем многие другие, его там признавали, уважали и награждали. Для него как раз просто и естественно было бы ассимилироваться, а он, несмотря на это, не только сохранил иврит, но прямо-таки жил и дышал им. Он — отпрыск того дерева русского еврейства, которое, к счастью, не засохло. Сто лет тому назад молодой поэт (который вскоре и умер молодым) написал в России такие строки на иврите: