Карел Рихтер - Его звали Отакар

Он был рад, что неделю назад, 16 августа, во Францию отбыл последний транспорт. Служба в иностранном легионе решительно его не прельщала. Он хотел быть солдатом своей родины, а не наемником, сражающимся за чужие интересы.

В последние августовские дни напряженность на польско-германской границе достигла своего предела. Поступало все больше сообщений о вооруженных столкновениях, которые по приказу из Берлина предпринимала в различных районах Польши фашистская «пятая колонна».

Друг Яроша поручик Шмольдас писал в своем дневнике:

«27 августа, воскресенье. Сегодня нас снова вербовали в польскую армию. Вечером была объявлена боевая готовность.

28 августа, понедельник. Всю первую половину дня батальон был на занятиях. После обеда началась подготовка к отъезду…

29 августа, вторник. До обеда снова были на занятиях. Во второй половине дня изучали различные вопросы, связанные с эвакуацией.

30 августа, среда. С утра готовимся к отъезду… Объявлена всеобщая мобилизация…»

Примерно 700 человек личного состава чехословацкой части, сформированной в Броновицком лагере под командованием подполковника Свободы, отъезжают в военный учебный лагерь, который расположен где-то на востоке. Местоположение его держится в тайне.

В колоннах по три роты батальона проходят по улицам Кракова. Чехословацкие бойцы уже знают, что события стали развиваться с невероятной быстротой. Наконец-то они получат униформу и оружие. Далеко вокруг разносятся слова строевой песни. В одном из рядов бодро шагает и поет со всеми вместе и Ярош:

В Кракове оживленно. В парках копают окопы. Толпы прохожих, стоящих на тротуарах, приветствуют чехов криками:

— Браво, чехи!

— Вы опоздаете, война уже началась!

— Наши танки уже у Берлина!

Эти новости проносятся по рядам, вызывая улыбки на лицах бойцов. Вот и началось! И поляки наступают — это замечательно!

На вокзале их восхищение поубавилось. Война, оказывается, еще не началась. Что за чепуха!

Поезд шел все время на восток долгие бесконечные часы. Ребята убивали время разговорами, игрой в карты, сделав из чемоданов, положенных на колени, своеобразные столики, некоторые дремали, откинув головы на деревянные перегородки вагонов, другие, прикрыв глаза, вспоминали о родном доме, от которого они с каждой минутой удалялись все дальше и дальше. Каждый из них оставил, на родине кого-то, кто ему очень дорог. Родителей, родственников, девушку или жену с детьми. Нелегко было, уезжать от них. Может быть, кто-то из ехавших в том поезде на восток и расслабился тогда на какую-то минуту, пожалел, что вообще покинул родину, свой дом… Кто знает, удастся ли ему теперь когда-то бросить взгляд на родимый край.

Для Отакара Яроша родина — это прежде всего мать, отец, братья…

Мать его по имени Анна была родом из Лужны-на-Раковницку. Отец, Франтишек, родился в Гневковице-у-Гумпольце. И хотя он родился в крестьянской семье, где все срослись с землей, его потянуло в город. Он выучился на слесаря и, став странствующим подмастерьем, обошел несколько европейских стран. Побывал в Австрии, затем перешел через Альпы и очутился в Сербии. Прожив некоторое время в Бане-Луке он направился во Францию. Но стал скучать по родине и заспешил домой.

Отакару врезались в память каждодневные утра в их доме. Мать зовет:

— Иржичек, Отоуш, вставайте, а то опоздаете в школу!

В печке уже полыхает огонь. Отец, как всегда серьезный и неразговорчивый, допивал кофе с цикорием. В большую кружку с кофе он обычно крошил своими грубыми, с потрескавшейся кожей пальцами хлеб, а потом, когда кофе кончался, доедал его ложкой.

Мать в это время клала в его кожаную сумку кастрюльку с обедом: кнедлики с каким-нибудь соусом, булочки с маком или еще что-нибудь… И термос с кофе. В бумагу заворачивала два бутерброда с салом.

— Вот и хорошо, — проворчал удовлетворенно отец, вытер ребром ладони себе губы, отодвинул кружку и встал.

Застегнув на все пуговицы черный потертый сюртук, он вытащил из левого кармана большие часы-луковицу на серебряной цепочке и посмотрел время. Потом захлопнул крышку и положил часы на место. Мать сняла с вешалки видавший виды кожаный пиджак и помогла ему одеться. Осталось только надеть темно-голубую железнодорожную фуражку с лакированным козырьком. Через секунду и это было сделано.