Оливия Лэнг - Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

В экземпляре пьесы, который мне тогда выдали и который я берегу до сих пор, я царапала пометки дешевой авторучкой с обкусанным концом, заправленной ярко-синими чернилами. ЛИЦЕМЕРИЕ, было начеркано торопливой рукой, ИЛЛЮЗИИ/РЕАЛЬНОСТЬ. БОЛЕЗНЬ/ИСЦЕЛЕНИЕ. На титульном листе другая запись, шариковой ручкой: ложное исцеление versus реальное исцеление. Реальное влечет духовный/эмоциональный подъем. Боже мой! Разве удивительно, что я вцепилась в эту пьесу мертвой хваткой. Она ведь отражала ситуацию, из которой я только что вырвалась.

В 1981 году, когда мне было четыре года, мой отец ушел от нас, и вскоре мать нашла женщину по объявлению в газете. Диана поселилась в нашем доме на пустыре в городке Чалфонт-Сент-Питер, в двух шагах от женского монастыря, в школу при котором я ходила. Она была добродушной, живой и забавной, ходила с поднятым воротничком и вспыхивала искрометным очарованием Кегни из сериала «Кегни и Лейси».

Она вошла в наше семейство, которое тогда включало мою мать, сестру, шведку, изучавшую английский и жившую в нашем доме, и двух кошек, Кэткин и Пусси Уиллоу, — обе плохо кончили. Она была алкоголичкой, но никто из нас тогда этого не знал. Три-четыре года спустя мы перебрались в Гэмпшир, на какое-то время арендовав одноэтажный дом на задворках жилого комплекса. Это было самое уродливое жилье в моей жизни. Поодаль раскинулось поле с чахлыми деревцами, и мне всё время хотелось перелезть через колючую проволоку с книжкой и флягой. Та зима была очень снежной. Однажды моя любимая кошка пропала, и мать решила, что ее на обледенелой дороге сбила машина.

В школе ненавидели и меня, и мой полнозвучный голос. Я глотала книжку за книжкой, зачитывалась «Маленькими женщинами» Луизы Олкотт и рассказами 1930-х годов про пони. Я никогда не была очень уж счастливым ребенком, но не понимала, как мне жить в том одиночестве, в каком я тогда оказалась. Потом мы снова переехали. Все дома, в которых мы жили, перебравшись на юг, были новыми, некоторые стояли в окружении унылых пустырей, недавно бывших полями. Новое наше место жительства называлось «Высокие деревья». В саду прежде росли дубы, но в 1987 году их свалил ураган. Над входной дверью было большое застекленное окно, и по утрам мы иногда находили птичьи тельца: птицы разбивались, принимая стекло за кусочек неба.

В этом доме присутствие алкоголя в нашей жизни стало ощутимым. Диана теперь часто напивалась и зверела. За ужином разговор шел на повышенных тонах, и ссоры нередко гремели до раннего утра, а мы с сестрой прислушивались, сжавшись в комок. Но не столько ссоры меня пугали, как гнетущее сознание, что мы больше не могли ужиться в согласии.

Несколько лет спустя я узнала эту атмосферу, когда впервые прочла «Возвращение в Брайдсхед». Мне вспоминаются слова Мэгги, когда Чарльз Райдер описывает, как сказывается пьянство его любимого Себастьяна на домашнем микроклимате:

Тема эта была в доме повсюду, точно пожар в трюме большого парохода, глубоко внизу, под ватерлинией, черно-красный в кромешной тьме и вырывающийся наружу лишь ядовитыми струйками дыма сквозь щели люков, а потом вдруг начинающий валить густыми клубами из вентиляционной системы [155] Во И. Возвращение в Брайдсхед / пер. И. Бернштейн. М.: АСТ, 2008. С. 166. .

Себастьян Флайт пьет, чтобы вырваться, убежать — но от чего? Тяжкий гнет семьи? Для него бутылка — словно соска для младенца, такая же инфантильная привычка, как и плюшевый медведь, которого он повсюду таскает за собой. Пьяный, он и разговаривает как младенец. «Пил виски здесь. В библиотеке теперь нет, раз гости уехали. Все уехали, одна мама. Я, кажется, сильно пьян. Думаю, пусть мне лучше принесут чего-нибудь сюда поесть. Чем ужинать с мамой» [156] Там же. С. 133. .

Я часто вспоминаю эти строки про пожар, он очень точно описывает дом, где я росла: атмосферу, состояние жилых комнат. Порой мне кажется, что я до сих пор слышу запах гари, он намертво въелся в старый вязаный свитер, в кожу. Это был самый конец 1980-х годов, когда закон о местном управлении запретил местным советам «способствовать во всех государственных школах выработке терпимости к гомосексуальности в форме так называемых семей». Я помню, как однажды листала с подругой семейный фотоальбом и ужасно волновалась, потому что на последней странице была фотография, где мама с Дианой сидели в обнимку. Мы не собирались никому сообщать частностей нашего семейного уклада. Хранить чужой секрет — это тяжкая ноша, хоть я и понимаю, почему это было необходимо. До сих пор вспоминаю, что меня прошибло холодным потом, когда я представила себе, как подруга начнет шушукаться с девочками в школе, как поползет ядовитый шепоток — лесбиянки, гомики , — наверно, мне тогда казалось, что будут и более серьезные последствия.