Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

* * *

Сквозь алтарный свет бамбуковой рощи открылся глазам плоский берег мелководной речушки. За ней позлащенный восходом далекий гребень горной гряды. Протяжное воспоминание наполнило сердце неизъяснимой печалью, которая внезапно сменилась тревожным волнением. И в ту же секунду я увидел Ее. Она семенила мелкими шажками по береговой кромке, и серебряные струйки воды стекали с ее беломраморных ног. Ее гибкое тело покачивалось, как ветка прибрежного тростника. Она шла, опустив голову, играя сандалиями в правой руке. Ее эбеновые волосы падали блестящей черной волной, почти касаясь воды. Я устремился за ней.

Склонив голову набок, Она неприметным движением взметнула челку. Но в беглом скошенном взгляде я уловил призыв. В два прыжка я настиг Ее и припал в воде к Ее стопам. В безумии счастья мое сердце готово было выскочить из груди. Хотелось читать священные тексты: то ли Сутры Лотоса, то ли древние иудейские молитвы. Но ни те ни другие вспомнить не смог. Скованная моими поцелуями, Она опрокинулась на воду, и волосы ее растеклись веером по галечному мелководью. Сквозь нити волос светилась перламутровая белизна лица. Маленький, ярко окрашенный словно помадой Ее земляничный рот сладострастно хватал воздух в своей трогательной беспомощности противостоять чувственному упоению плотской похоти. Утратив земное притяжение, я воспарил душой над нашими сплетенными телами: в эти минуты сладострастия они были вдохновенны и прекрасны. Это было освобождение, к которому тайными путями я шел тысячу лет. Души всех любовников в этот миг смотрели «с высоты на ими брошенное тело», очарованные восторгом. И достойных награждали новым воплощением.

Жизнь в любви непредсказуема. Любовные свидания, скрытые от посторонних глаз и слуха, наполнены тайнами перерождения. В жизни человек-волк становится нежно блеющей овцой, овца — страстным драконом, патологический скупец — щедрым расточителем, безобразный — красавцем, косноязычный — златоустом. В эротическом восторге часто проявляется сокровенная сущность человека.

Будда и вслед за ним Конфуций строго осуждали любострастие. Первый, думаю, от пресыщения в молодые года, второй — от старческого бессилия. Не верьте им.

На тонкой циновке

Зеленели одежды.

Всю эту ночь опять

Ждет меня до рассвета

Девушка с берега Удзи.

Наконец я поднялся в номер. Ира уже тревожилась моим долгим отсутствием. Я рассказал, что мне померещилось, будто бы Окада-сан назначил мне свидание в четыре часа утра внизу в холле. Что было делать? Я решил не ложиться. До воображаемого свидания оставалось около четырех часов. Когда подошло время, я спустился вниз. За стеклом дождь прекратился. Маятник больших напольных часов мерно убаюкивал тишину раннего часа. Наконец минутная стрелка на циферблате заняла вертикальное положение. И часы пробили четыре часа утра. В ту же секунду за окном возникла неторопливая грузная тень моего японца. Я вышел к нему, и мы, не сказав друг другу ни слова (а на каком языке — ?), молча пошли, не знаю куда. После часа ходьбы вдали открылось небо, повеяло свежестью океана. Еще через час, или того более, я увидел восход. Это зрелище было не совсем правдоподобным. Прямо из океана поднимался и рос на глазах необъятный густо-красный диск. Совершенно поразительно было то, что он не окрашивал цветом ни пространство над океаном, ни сам океан. Небо оставалось млечно-серым, и когда диск абсолютно циркульной формы занял «свое место», я воочию увидел государственный символ страны Восходящего солнца, распростертый над видимым миром. Есть ли на земле государство, чей символ был бы так натурален и безупречно естествен — подумал я.

Был такой… Он кровавым полотнищем висел над моим поколением. И натурально был «с нашей кровью цвета одного». Полотнище, выкрашенное кровью миллионов и миллионов убиенных своих сограждан.

* * *

Ворота бесшумно закрылись. Мы — Ира, я и наша переводчица, пройдя сквозь века́, оказались в древней средневековой Японии. Не в ремейке японского Диснейленда, не в театре Кабуки или Но, а в чудом уцелевшем сколе хэйанской эпохи, с таким искусством отраженной в поэзии, лирической прозе, живописи; рафинированным ощущением и культом красоты. Мое эстетическое чувство ликовало. Я листал живые страницы архаического времени, исполненного достоинства, безыскусной чистоты и тишины пространства, атмосфера и воздух которого, дом, люди в нем, весь пейзаж вокруг жили так естественно, что я испытал головокружение от магической ирреальности происходящего. Это был сон, навеянный «Записками у изголовья» Сэй-Сёнагон, ставшей книгой и у моего изголовья.