Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Очевидно, неуверенный в том, что мы сможем оценить привилегию этого подарка, мой Окада-сан донес до нас через переводчицу, что приехавшая с визитом в Японию мадам Тэтчер, желая посетить этот Дом, не смогла этого сделать, потому что он уже был зарезервирован Окада-сан за восемь месяцев до моего вернисажа. Я улыбнулся, вспомнив, как какой-то еврей, чуть ли не сам Бабель, съел завтрак маршала Буденного.

* * *

Мы долго блуждали по улицам столичного лабиринта и как всегда молча. Я не знал, куда и зачем мы едем. Наконец такси остановилось у широкого подъезда билдинга из стекла и бетона. Вышли. Швейцар в белых перчатках, согнувшись в поклоне, открыл дверь. На лифте поднялись на какой-то этаж и оказались на просторной, хорошо освещенной круговой галерее. На стенах в музейных рамах висели картины. Это были пейзажи Монмартра, парижские крыши. Живопись говорила ясно о времени Утрилло и Фужита. Мой Окада остановился, внезапно став как-то еще шире, указал на картины и отчетливо произнес по-французски «C’est mon père». Вот тогда я понял, почему галерея Art-Point, третья галерея Окада, ангажирована исключительно для французских художников. В память об отце, много лет жившем и работавшем в Париже в начале ХХ века.

Эти и другие видения высветились в моем сознании ярким светом.

* * *

Окада-сан уже несколько минут неподвижно и неотрывно смотрел на мой автопортрет. Его взгляд был независимо одинок и бесстрастен, как банкетка, на которой он сидел. Он не интересовался другими картинами богатой выставки. И даже не взглянул направо, где висел замечательный поздний автопортрет Рембрандта. Он присутствовал физически, но душа его была не в этом зале. Видел ли он мой портрет? Я не уверен. Но проделал он путь из мира отверженных в мир, освещенный светом прожекторов, хозяином которого был, возможно, и остался, преодолев себя и многое другое, неведомое никому, на свидание со мной и ни с кем больше — это для меня было несомненно.

В какой-то незамеченный мною момент Окада-сан исчез, растворился… Думаю, навсегда.

В день отъезда из Японии я завтракал вместе с Томоко Ока в буфете нашего отеля. Мы были вдвоем в пустом зале. В то утро она рассказала: семья Окада — одна из самых состоятельных в Японии. Им принадлежат земли в центре Токио. Это Клондайк. Содержать три галереи на Гинзе — самой дорогой улице мира — это свидетельство убедительное. Окада-сан вкладывал семейный капитал в громкие имена современного искусства, приобретал весь этот хлам на мировых аукционах — Сотбис, Кристи, Друо и т.п. Когда разразился кризис и японские банки предъявили счета, Окада-сан рухнул. Семья не простила ему этого оскорбительного поражения. Он был выброшен на улицу.

Перед тем как проститься, Ока добавила: «Я должна рассказать еще что-то. Окада-сан хранил свою коллекцию в специализированных депо для частных коллекций, галерей и музеев. Владелец этих хранилищ был старый друг Окада. Когда случилась беда, этот человек сохранил за Окада-сан безвозмездно маленькое пространство — пять — семь квадратных метров. В этом помещении Окада-сан хранит и по сей день несколько своих любимых работ. Среди них есть и ваша работа — сказала Томоко. Я онемел, я был потрясен и воскликнул: «Я или мои друзья сейчас же выкупим работу». Ока саркастически улыбнулась: «Вы должны знать, Борис…» — и я вспомнил, что Харинобу Окада-сан никогда не был бизнесменом, он человек искусства. В душе коллекционер. В этом причина его поражения. Окада-сан — трагический Король Лир без Корделии. Он жертва своей страсти в стране, исторически беспощадной, не знающей сантиментов.

Между прочим

Автор этих записок никогда так и не совместил и уже не совместит в своем сознании глубокую любовь к Японии, к ее уникальной в своем роде культуре, безукоризненной, без изъянов эстетической чистоте ее поэзии, с беспримерной способностью созерцания прекрасного — с исторической ее жестокостью, недоступной моему разуму, несовместимой как гений и злодейство.

Этот мир земной —

Отраженное в зеркале

Марево теней.

Есть, но не скажешь, что есть.

Нет, но не скажешь, что нет.

Хейанская эпоха. Х век

* * *

Слегка по контуру горной гряды. Эпоха Возрождения — Эверест творческого гения человека — достигла той высоты в пластических искусствах (впредь буду оставаться в узком зазоре своего ремесла), выше которой подняться невозможно. Выше для смертного — нет кислорода. Выше обитают только Боги и бессмертная жизнь. Она и вдохнула в век XVII новые возможности, и век расцвел невиданной доселе картиной, обогащенной новыми мыслями, красками, пластикой, новыми сюжетами, вышедшими за пределы мифологических, ветхо- и новозаветных историй.