Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

Отвлечение

Мне случилось видеть и пройти многие реки: труженица Кама моего военного детства, Неман, Припять, Березина и другие белорусские — текущие в скромных, тихих, миром дышащих берегах; быстроногие, стремительные, поющие, как арфические струны, на порожистых перекатах реки русского Севера с нерестилищами серебряного лосося в глубоких каменных ямах; страшная, смертельно опасная в весеннем разливе Йоканьга в предчувствии любовного слияния с океаном; родные сестры этих рек аляскинские — текущие в стерильно чистом пейзаже среди лесов, тундры и сопок, над которыми небо такой зеркальной ясности отражения, что, кажется, лодка скользит между небом и землей и уже ничего не понятно в перевернутом мире: то ли островерхие сопки сияют голубизной под лодкой, то ли стада королевской семги в пурпурном наряде плывут над головой в закатном небе. Только восторг, возвращение в другое время, место и годы, где я такой, каким был всегда: сильный, отчаянный, самолюбивый, счастливчик, любимчик женщин, словно жизнь только в начале пути. Слышу в проплывающих берегах вне географии места, отчего-то всегда на заходе солнца, далекое чарующее тоской и негой девичье пение, в котором неизменно один голос всегда особенно звонкий, отчаянно заливистый… В такие минуты меня захлестывает необъяснимая русскость, и это происходит глубоко в сущной моей душе, и я спрашиваю себя, откуда это во мне, в котором течет кровь предков, почерпнутая в иудейской пустыне, в которой они не видели другой реки, кроме Иордана. Я переживаю подобное томление на всех берегах, но не на берегах Невы. Нева — это другое. Из этой реки мне не хочется зачерпнуть и испить горсть воды. Я знаю и помню ее вкус.

Пауза

Пожалуй, не найду лучшего места в своем повествовании, где мог бы сказать слова на тему, всегда актуальную в русском мире: о патриотах и патриотизме.

Вот ведь какая неизлечимая историческая скверна издавна приладилась к России… Как часто у ее властителей числятся патриотами ряженные в эту маску: мерзавцы, безнравственные демагоги, одержимые пошлой корыстью наживы, чинов и наград, алчные лизоблюды «жадною толпою стоящие у трона». И что за диво, так было позавчера, вчера и так есть сегодня. Не Лермонтов и Баратынский, не Пушкин и Чаадаев, не Гоголь и Салтыков-Щедрин, не Булгаков и Шостакович, не Гроссман и Василь Быков, не Сахаров и не-не-не-не…

Возможно ли перечислить истинных, униженных, изгнанных, уничтоженных, доведенных до самоубийства! Русский Серебряный век, голодая в эмиграции, сумел сохранить достоинство, духовный образ жизни, любовь к Отечеству и его народу. Вот образы патриотов.

В это же время многие советские собратья по перу, оплаченные властью, равно как и несколько вернувшихся из эмиграции, жили подсадными утками сталинской пропаганды. С белыми салфетками за воротничком сиживали за сытными столами с окороками, красной рыбкой с лимончиком (и это в Москве во время войны!), с поднятым бокалом вина, конечно же, за здоровье своих друзей: Бунина, Иванова, Мережковских, Ходасевича, Зайцева, Ремизова… И сегодня прямые или косвенные наследники автора и героя картины, которую имею в виду, в первых рядах партера патриотов с угодьями в Тоскане. На всякий случай.

Когда же строчка поэта перестанет повторяться как заклинание в устах «богоизбранного народа» и услышится совет другого поэта: «Пора давно е… мать умом Россию понимать».

* * *

Паскаль Бонафу — импозантный француз, шармёр, полиглот и к тому же крупнейший знаток автопортрета в мировой живописи — появился в моей мастерской. В то время Паскаль Бонафу замыслил выставку под названием «Я! Автопортрет ХХ века». В 1998 году я написал свой единственный автопортрет и в разные годы сделал несколько рисунков. Немного улик, чтобы заподозрить самого себя в нарциссизме. Выставка должна была состояться в Люксембургском музее Парижа.

Паскаль Бонафу с первого взгляда полюбил мою работу и удивил просьбой… Он хотел, чтобы мой автопортрет непременно повисел до вернисажа в его рабочем парижском кабинете. Позже картина «Художник и его модель», так она была мною названа, заняла свое место в экспозиции Люксембургского дворца. Через два месяца выставка из Парижа переместилась во Флоренцию, в галерею Уффици.

Так вполне обыденно возникло продолжение необъяснимо последовательных, потому особенно удивительных сцепок «флорентийского сюжета» в моей жизни, начавшегося в 1961 году и должного по всем признакам завершиться в марте 2018 года. Позже рассею «дымовую завесу», ведь пишу эти слова в августе 2017 года.