Борис Заборов - То, что нельзя забыть [журнальный вариант]

* * *

На углу улиц de Seine и Jacques Callot находится кафе «Palette» (Палитра). Собственно, это центр галерейного квартала Сен-Жермен. В этом кафе с давних времен собираются художники, владельцы галерей и всякий причастный и непричастный к миру искусства люд. Хрестоматийное место. В этом квартале проходили первые годы моей парижской жизни. Все галереи, с которыми я так или иначе сотрудничал, находились и находятся по сей день на этом пятачке.

Однажды, проходя мимо «Палитры», встретил Боба Валуа. На безличное французское приветствие Зa va Борис? я ответил Зa va Боб. Он предложил выпить с ним кофе.

Боб Валуа — владелец трех галерей и магазина мебели Art Déco на улице de Seine — фигура во всех отношениях привлекательная и заметная. Импозантный, двухметрового роста, с выразительным породистым лицом, украшенным мясистым крупным носом, и с неизменной, словно проросшей во рту, огромной гаванской сигарой. В разные годы в его галереях я выставлял скульптуру, рисунки, фотографии. Уходя, Боб обронил: «Борис, может быть, я найду тебе спонсора».

Дело в том, что утром того дня я получил от дирекции Русского музея из Санкт-Петербурга предложение ретроспективной выставки. Последняя фраза письма: «А теперь нужно искать спонсоров» на самом деле зачеркивала ее возможность. Я не хотел, да и не мог заниматься просительной работой и вообще вешать на себя эту обузу. Мне хорошо работалось в моей мастерской. В кафе я рассказал Бобу о письме. Коммерческий интерес Валуа к музейной выставке был нулевым, по этой причине я не отнесся серьезно к его словам. Тем больше был удивлен его звонку буквально на следующий день: «Зa va Борис?» — «Зa va Боб?» — «Я нашел тебе спонсора». Позже стало очевидным, что Боб нашел самого себя, Боб нашел Валуа. Только почему-то прямо он никогда не сказал мне об этом. Он оплатил дорогостоящие выставки в Русском музее и затем ее переезд в Третьяковскую галерею в Москву. Что тут сказать? Видимо, Валуа неслучайно носит королевское имя. Его жест был широким, без напряжения, натуральным.

Он приехал на вернисаж в Санкт-Петербург со своей женой, и мы провели несколько чудесных дней в городе моей счастливой студенческой, всегда в кого-то, во что-то влюбленной юности. Гуляя вечером по Невскому проспекту, у моста через Мойку, какой-то рекламный человек соблазнил нас совершить прогулку на речном кораблике по каналам Санкт-Петербурга. Был конец апреля. Через полчаса на воде стало сыро и невыносимо холодно. На этот случай на корме была свалена груда серых солдатских одеял. Завернутые в них, как в талесы, раскачиваясь вместе с корабликом, мы скорее напоминали молящихся евреев на плаву, нежели туристов. Боб прожег в своем «талесе» отверстие и из него торчала, как пароходная труба, его большая гаванская сигара. Она попыхивала, дымила, метала искры в темное небо. Было смешно. Когда наш кораблик развернулся у моста Лейтенанта Шмидта, чтобы возвратиться к причалу на Мойке, я попросил капитана прижаться ближе к набережной и показал Бобу нестареющий стройный фасад моей alma mater, Академии художеств, широкие гранитные ступени, спускающиеся к воде, охраняемые сфинксами, и то самое место, где ровно пятьдесят лет назад в эйфории молодого безумия бросился спасать какого-то пьяного солдата, тонущего в ледяной Неве начала мая.

Нет, все не так! Не бросился я в пасть Левиафана спасать какого-то солдата. Да и знать я не мог, что это солдат. Сейчас, глядя в бездну за бортом, я вдруг отчетливо осознал: спасал я тогда себя, свое будущее, всю долгую жизнь, грандиозные встречи и события на ее пути, без которых жизнь не имела бы смысла, духовные приобретения и переживания, которые только малой мерой вошли в это повествование. Я шептал себе, уверенный в правде чувств, не соверши я тогда опасный прыжок, жизнь моя развивалась бы по иному вектору, и она не была бы такой счастливой.

Жизнь подарила мне много, большего я не достоин.

Я устремил взгляд вдаль, в перспективу черной, как запекшаяся кровь, невской артерии. Вода, казалось, не двигалась, тяжело вздымая грудь живой затаившейся силой, как бы укрощенная, зажатая цепями и гранитом. Ее подсвеченные берега, посверкивающие темным золотом шпилей и куполами соборов, служили неоправданно прекрасной рамой мрачному таинству Невы, взирающей на меня, словно сожалея, что выпустила когда-то из своих объятий. Я в ужасе отпрянул от борта и переместился в глубину кораблика. Впереди, перехваченная ожерельем огней Дворцового моста, река уходила налево к Петропавловскому равелину, направо — любовно лащилась к Зимнему дворцу, облизывая его прекрасную береговую линию, вызвавшую в памяти чудо венецианской площади Святого Марка.