Цви Прейгерзон - Дневник воспоминаний бывшего лагерника (1949 — 1955)

Мне трудно забыть квартиру Сольцев в 1955 — начале 1956 гг. Мне не забыть товарищей по заключению, пострадавших от руки деспота ни за что и их исковерканной жизни. Нас объединяла какая-то душевная близость. А когда мы собирались вместе, нас объединяли товарищество, согласие, чувство близости и сердечность. Помню, как осенью 1955 г. мы собрались отметить праздник Симхат-Тора. Эта встреча тоже была веселой и приятной, и, как обычно, мы пели, вспоминали, надеялись…

11.2.58 — У Сольцев я познакомился с Яшей Мошковичем и его женой Линой. Яша — выходец из Польши, ему больше 30-ти лет. Хороший, много испытавший человек, с еврейским сердцем. Задушевно, с искренним волнением он пел своим простуженным голосом песню Варшавского гетто. Это была его главная песня, и она всегда трогала до глубины души. Иврита он почти не знал. Освободившись, он женился на медицинской сестре Лине — девушке не очень молодой, немного болтливой, приехавшей в Воркуту с юга (с Кавказа), чтобы найти себе жениха. И нашла Яшу Мошковича, замечательного парня, скромного и молчаливого человека. В Воркуте Лина работала медицинской сестрой, а Яша — в конторе по снабжению. Лина была бездетна, материально они были обеспечены. В прошлом году они уехали в Польшу, а оттуда, видимо, в Израиль. По сей день в моих ушах звенит его простуженный голос и песня о восстании в Варшавском гетто…

Вспоминается еще один прекрасный человек — Ривкин из 40-го ОЛПа Воркуты, лет 35-ти. Он работал в ОТК 40-й шахты, был на облегченном режиме. Еврей из Белоруссии прекрасно говорил на идиш. Говорили, что он верующий, однако его нельзя было сравнить с Шенкарем. На исходе Йом-Кипура (Судного дня) 1955 г. он пригласил меня в свой барак на ужин. Несмотря на это мы не сблизились.

Так шли дни. В то лето на 40-й шахте вспыхнула забастовка заключенных, и на несколько дней прекратилась добыча угля. Бастующие требовали, чтобы лагерное начальство выполнило постановление правительства об освобождении несовершеннолетних, инвалидов, а также тех, кто отсидел две трети срока. Эти группы заключенных должны были пройти лагерный суд, однако проходили месяцы, а суда не было.

Против тех, кто объявил забастовку, Павлов принял строгие контрмеры: удвоил охрану, вооружил пулеметами охранников на вышках, закрыл ворота в лагерь и уменьшил паек питания. В лагерь разрешено было входить только офицеру, стоящему во главе санитарной части. Но в один из этих дней в лагерь приехала группа офицеров высокого ранга, большая часть которых прибыла из Москвы. Среди них был заместитель министра внутренних дел, заместитель генерального прокурора и начальник Воркуталага Прокофьев. Стоял жаркий июльский день. На площадь были выведены все заключенные. Начали говорить по поводу вышеупомянутых требований. Выступило почти двадцать зэков. Произнес слово и Ходжаев, которого перевели сюда из 9-го лагпункта. Было много жалоб и претензий. Павлова обвиняли во многих проступках (он был отвратительным человеком). Высокие начальники обещали заключенным выполнить их требования и просили возобновить работу на шахте. И действительно, на следующий день на шахте начал работать лагерный суд, который щедро освобождал заключенных Эта забастовка явилась поворотным пунктом в освобождении людей.

В то лето заключенным разрешили строить для себя жилье вне зоны. Стройматериалами снабжала администрация шахты. По дороге из 40-го ОЛПа до поселка Рудник быстро выросло с десяток бараков. Строили заключенные после окончания своих смен в шахте и на других предприятиях. Работа кипела вовсю. А вокруг простиралась молчаливая тундра. И только река Воркута, как всегда, медленно катила свои тихие воды в неведомые дали…

12.2.58 — В 1955 г. у нашего друга Сольца родился сын, и нарекли его Рувимом. В праздник Симхат-Тора мы устроили очередную встречу у Хаима и Нехамы. На вечере были наши друзья и знакомые — Керлер, Давид Коган, Шенкар, Урман с женой, Мошкович с женой и другие. Мы выпили по поводу праздника и рождения ребенка. Я посвятил этому несколько рифмованных строк на идиш. Мы пели, шутили, было хорошо и радостно.

В ту осень освободился Леня Кантаржи. Он не был полностью реабилитирован, но имел право жить вне зоны. Еще было неясно, разрешат ли ему поехать в Черновцы, где он жил до ареста. Разрешения на выезд из Воркуты выдавала Москва, а это занимало иногда два-три месяца. Пока что Ленечка был с нами, продолжал работать на РЭМЗе, но уже по вольному найму, получал свою зарплату полностью. Он, кажется, поселился у Давида Когана, иногда ночевал у Сольцев. Но вот он получил из Москвы разрешение на отъезд из Воркуты. Для меня все в Воркуте помрачнело — Леня был для меня светочем во тьме. Я любил этого еврейского пария.