Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Только лишь через полчаса мы вывели дядю Сашу на вольный ветер. «Ладога» ждала Александра Андреевича Прокофьева, которого мы вели с Майстерманом.

Прокофьев беспрестанно целовал Мышева, тётю Машу, она пошла провожать нас. Когда я пошёл к трапу, Мария Васильевна дёрнула меня за рукав болоньевого плаща.

— Скажи, однако, правду, бажоный. Скажи, как на духу. Это ты всё ж Хруща к нам привёл?

Я опять стал говорить, что они очень похожи — лысые, толстые, круглолицые. Только тот, с бородавкой, в Кремле, а этот — в Питере. Но мои слова заглушил рёв отправляющейся «Ладоги».

Собкоры на местах — собственные корреспонденты центральных газет, радио, телевидения — знают, как трудно искать темы, составлять месячные планы. Москве всегда нужны важные, глобальные события. А где их взять в нашей тихой лесной республике? Ан нет, вынь да положь. И в срок, и чтоб было красиво и дельно снято при оригинальной подаче текста.

Уже сейчас, будучи на пенсии, оглядывая прошедшие годы, листая потертую «амбарную книгу», я без радости вспоминаю конец шестидесятых и начало семидесятых годов, когда я шесть лет работал редактором подготовки передач для Центрального телевидения.

В «амбарную книгу» я детально записывал все киносюжеты, репортажи и телепередачи, подготовленные мной и моими коллегами на Петрозаводской студии телевидения для телезрителей Советского Союза.

Итак, лето 1968 года. Москва, главная редакция информации Центрального телевидения утвердила мой тематический план на июль, и я со съёмочной группой все дни провожу в поездках, трясясь по пыльным дорогам на нашем редакционном «газике».

15 июля. Едем в Сортавалу, в Дом творчества композиторов. Перед этим я позвонил его директору Алексею Ефимовичу Козлову.

— Приезжайте. Наших завсегдатаев, Пахмутовой и Добронравова, как я вам обещал ранее, пока нет, но есть иные личности всесоюзного масштаба. Коттеджик на трое суток я вам предоставлю.

Сколько же раз я проезжал мимо этого симпатичного здания чужестранной северной архитектуры! Дорога вьётся у самого дома. Дом главный — справа, а внизу слева — небольшие домики для тех, кто любит тишину, или для тех, кто сочиняет музыку на берегу красивейшего залива Хинденселькя.

Проезжал совсем недавно — ехал в Финляндию, в Йоэнсуу, на встречу с читателями моего романа «Гибель дивизии». Всё так и не так нынче в хуторке Кирьявалахти. Говорят, Дом композиторов — уже частное владение…

…Козлов пригласил нас отобедать и за столом стал загибать пальцы:

— В Доме у нас нынче имеются в наличии следующие товарищи: Серафим Туликов, Евгений Жарковский, Лев Книппер, Эдисон Денисов, Вадим Салманов, Олег Храмушин, Карл Элиазберг, Александр Холминов, Валентин Кончаков. Продолжать? Или остановимся?

Остановились. Первым, с кем мне захотелось познакомиться, был, конечно, Серафим Сергеевич Туликов, чьё имя тогда гремело благодаря его двум величественным песням — «Родина» и «Ленин всегда живой».

Туликову было тогда чуть более пятидесяти. Крепкий, простой в обращении, с доброй, весёлой улыбкой на чистом лице.

— Как вы насчёт рыбалки? — спросил он меня сразу.

— Всегда готов, — ответил я.

Рыбалка нас сблизила и, смею думать, за пару дней даже подружила. Туликов оказался рыбаком высокого класса. Он показал мне свои сокровенные места, искусно изготовленные жерлицы, импортные спиннинги, подарил две уловистые блесны.

— Седьмого июля у меня был день рождения, — рассказывал, улыбаясь, Туликов, показывая полный рот крепких зубов. — Пятьдесят четыре годика стукнуло! И я дал себе слово накануне поймать семь штук. Но поймал только пять. Зато каких! Каждая больше пяти килограммов. Пожарил я сам в кухне нашей столовой. Всем хватило в Доме, и ещё осталось…

— С чего начинается музыка? — спросил я Серафима Сергеевича.

— С папы и мамы. Мой отец — регент-любитель, мама пела в хоре. Мама болела и умерла рано. Взял меня к себе, в Калугу, дядя. Фамилия у него весёлая — Бубоедов. Отличный голос — звонкий, высокий. Тётка — гармонистка. Как заиграют да запоют обоюдком «Вечерний звон», сердце замирает. Я тоже с ними заодно. Окончил школу, поехал в Москву, поступил в консерваторию. Песни я стал писать ещё до войны, юнцом. За все годы в моём лукошке насобиралось, почитай, более двухсот песен. Одна лучше, другая похуже. Понимаете, у песни есть какие-то свои тайны, свои секреты. Вот всё будто славно вышло — и мелодия, и текст, а не поют, не слышно ни на вечеринках, ни в Домах культуры. А бывает и так: текст так себе, и музыка не такая уж, чтобы ах, но песня пошла, полетела, запели её люди. Значит, есть зерно, как я говорю. Главное — найти это зерно.