Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

Три пули попали в Жюля: одна в шею, другая не помню куда, а третья пробила заднюю лапу вверху, почти у самого живота.

Жюль плакал, утихал и снова тихо скулил. Мы с отцом обстригли шерсть вокруг ран, смазали их йодом. Отец приказывал мне не реветь, утешал меня, повторяя одно и то же: «Заживёт как на собаке». С вечера я выстрогал ножиком две дощечки, чтобы привязать их к задней лапе, но из этого ничего не вышло. Жюль то и дело зализывал рану, и она быстро затянулась. Дней через пять-шесть всё зажило. Мы снова взяли его на привязь. А привязь-то была в виде старой самодельной льняной верёвки. Жюль перегрыз её, вышел на волю и первым делом подался к Шешу и опять ухватил поросёнка за зад.

Через неделю в наш двор снова зашёл тот же человек в мышином плаще, сын Шеша. Он вошёл в просторные сени, увидел привязанного Жюля, отвязал верёвку и потащил Жюля с собой. На улице младший Шеш и его шофёр бросили моего верного друга в кузов, привязали к борту.

Молодой Шеш сказал плачущей бабушке Агафье, что такая норовистая собака славно послужит Великой Германии.

Пошли тоскливые одинокие дни. И вдруг у двери нашей хаты раздался знакомый лай. Я первым выскочил в сени. Передо мной стоял худой, грязный Жюль с обрывком растрёпанной, обкусанной толстой верёвки на ошейнике. Собрав последние силы, он потянулся ко мне, привстал, положив лапы мне на грудь, и лизнул мои щёки.

Я обрадовался, а родители мои приуныли, опечалились. Страх владел ими. Надо бежать, а куда, как? Пока думали-гадали, забрали полицаи мою маму. Её отвезли в Чернигов, бросили в тюрьму. Через месяц матери и ещё нескольким её сокамерницам удалось бежать.

Мать выдал не Шеш, не местные полицаи, а дальние родственники. Одного из них, главного предателя, постигла потом Божья кара — осколок снаряда скосил его, скосил лишь одного, когда он, чуя час расплаты, собрался с женой и детьми бежать с немцами от наступающей Красной Армии.

Мать вначале хоронилась в погребе у своей двоюродной сестры Варвары в Чернигове, затем перебралась в тихий небольшой городок с милым названием Городня. О том, что она в Городне, мама дала нам знать через много-много дней, когда мы уже почти поверили в то, что немцы расстреляли нашу Ольгу Фёдоровну.

Мы с отцом незаметно покинули Шибириновку и перебрались в Городню в надежде на то, что там нашу маму уж точно никто не знает. О том, что пережила она в тюрьме, о том, как мы встретились, — особый рассказ. Жюль бежал рядом с телегой, которой весело управлял молодой парнишка-сосед.

В Городне жили мы бедно и одиноко. Сторонились людей, никуда не ходили. Скудная еда — вареная картошка с обратом да пучок зелёного лука. У отца сохранился каким-то чудом набор напильников, и он, дипломированный инженер, выпускник Ленинградской лесотехнической академии, точил пилы соседям, ремонтировал часы-ходики. Отец болел чахоткой и чах на глазах, а ко мне то и дело прилеплялся бронхит. От маминых молчаливых вздохов, от её мокрых глаз хотелось бежать куда угодно, и я убегал с Жюлем на тихую речку, разделявшую пополам старинный городок.

Два богатства остались у нас от довоенной жизни: верный друг Жюль, тоже вечно голодный, и серебряные карманные часы «Павел Буре», которыми отец был награждён в Первую мировую войну на турецком фронте. Что продать сперва? Часы или Жюля? Мы с мамой сказали в один голос: часы. Но всё складывалось против нас. Мать пошла с часами на базар и еле ускользнула от облавы. Немцы, а точнее полицаи, частенько проделывали такую операцию: хватали, кого могли, а затем, без особого разбора, отправляли на работу в Германию.

Второй поход на базар оказался ещё хуже. Лицом к лицу мать столкнулась на торжище с товарищем по партии, с которым заседала в Чернигове на различных партийных мероприятиях. Фамилию её коллега имел странную — Лан, имя тоже непростое — Самуил. Оба они онемели от встречи. Отошли в сторону, и Лан сказал, что он уже не Лан и не Самуил, а что он грузин, у него грузинская фамилия и он состоит при должности директора городской бани.

Мать всё это шёпотом изложила нам с отцом. Она говорила, что Лан совсем потерял разум — и неизвестно, за что его покинула извечная еврейская сообразительность? Вместо того чтобы стать ниже травы и тише воды, он полез в начальники. Его не сегодня-завтра опознает ещё кто-нибудь, донесёт немцам, Лана схватят, поволокут в жандармерию, и там под пытками он выдаст всех, кого знает…

На семейном совете решили: как можно скорее бежать из Городни. Для переезда нужны деньги. Денег, вырученных за часы, — их купил сосед, фельдшер больницы, — явно не хватало. И вот тогда мы решили всё же продать Жюля.