Анатолий Гордиенко - Давно и недавно

— Полежи, подлечись, подкормись. Скоро, скоро поедешь…

Я не хотел в лазарет, хотя о нём у нас в лагере все мечтали, как о санатории в Висбадене. Там были настоящие белые простыни, русская баня и хорошая еда. Вышел из лазарета через месяц, поправился, повеселел. И вдруг узнаю — та партия военнопленных, с которой я должен был уехать домой, уже отбыла на родину. Я побежал к майору Абрамову, доказываю, что я — простой солдат, что воевал всего три недели…

— Генрих, это я уже слышал от тебя. Скажи лучше спасибо за лазарет. А кто мне башню на почтамте покроет так, чтоб начальство моё ахнуло? Только ты. Вот башню покроешь, тогда поговорим. За хитрость мою, что тебя задержал, не сердись. Скоро, скоро уедешь…

«Скоро, скоро». Я уже знал, что у русских «скоро-скоро» — это как резина. Тянется и тянется.

Вот она, башня моя, видите, какая красавица! Её недавно обновили. Я тогда просил Абрамова: дайте белой жести, будет как невеста стоять над городом. Но не нашли оцинкованной жести. Работа была трудная, требовала уменья, храбрости. Два раза я чуть не убился, но Бог был со мной. Он знал, что я делаю доброе дело городу, украшаю его лучшее здание.

Потом мы работали в Соломенном, строили лесопильный цех, затем были другие объекты. И вот 7 апреля 1949 года мы, военнопленные, одетые в новую немецкую форму с советскими фуфайками на плечах, прошли стройной колонной по центру города, прошли мимо «Победы», мимо университета, где работали, пришли к вокзалу и поехали в свою Германию…

У Генриха выступили слёзы на глазах, он полез в сумку за таблеткой, и мы прервали нашу встречу. Через пару дней я сидел в гостеприимном доме Волковых на Древлянке, и Генрих рассказывал, рассказывал.

— Отношение горожан к нам, военнопленным, сначала было враждебным. Потом лёд стал таять. У нас уже появились знакомые, особенно у кровельщиков. Мы часто делали гешефтную операцию, которую называли русским словом «цап-царап». Брали из отходов кусок жести, вырезали её по шаблону, изгибали на животе, засовывали под рубашку, под фуфайку и приносили в лагерь. Там была у нас домашняя мастерская. Делали мы разную посуду. Кастрюля — шестьсот граммов хлеба. Ведро — целая буханка.

Однажды часовой Алёша приходит в барак.

— Граф, иди к проволоке, тебя женщины зовут.

Прихожу, девушки стоят молодые, улыбаются. Просят сделать четыре небольших ведра. Тут я уж для девушек постарался на славу. Дали они мне пять буханок хлеба. Одну я отдал часовому Алёше. Ведь у них, у охраны, и у нас была одинаковая норма! Этого мы никак не могли понять. «Это пропаганда, — шипели наши офицеры, — русские потом после смены шоколад жрут. Не могут быть равны победители и побеждённые…»

Вот тут я навсегда понял русский характер — отдать последнее, делиться поровну, не обижать слабого.

Если меня даже ночью разбудить, я вам тут же скажу наш лагерный рацион. Утром — четыреста граммов хлеба и три четверти литра супа. Обед на стройке — хлеб, каша или картошка с рыбой, чай. Вечером — двести граммов хлеба, семьдесят граммов рыбы. На день давали семнадцать граммов сахара, пять граммов табака. Если перевыполняешь норму, добавляют триста граммов хлеба. Голодно было только первые полгода, а потом ничего, привыкли.

Начальники были незлые. Политрук лагеря Макаров, комендант Суслов. Часовые совсем хорошие ребята были. Мы с ними и грелись у одного костра, и спали вместе, и хлебом делились. Бывало, поест наш часовой Алёша, винтовку в колена поставит, сядет к костру и заснёт. Мы никогда над ним не смеялись за это. Если начальство идёт, мы его всегда разбудим. Сверху нам видно, кто идёт на стройку. Алёша быстро глаза протрёт, винтовку в руки и ходит важно около нас, покрикивает: «Работай! Работай!» Все мои друзья тепло вспоминают Алёшу. Вот бы увидеть его!

Но больше всего я хочу увидеть Тамару. Помоги мне разыскать Тамару! — хватает меня за руку Генрих, и в голосе его я слышу мольбу.

— Как её фамилия? — спрашиваю я.

— Фамилию забыл. Брата её звали Йохан, Иван. Он меня с Тамарой познакомил. Потом Иван уехал на север валить лес. Я Тамаре ведёрко сделал, кастрюльку, кружечку. Позже дверь отремонтировал. Доски на пол новые настелил. В последний год у нас в лагере посвободнее стало. Тех, кто был на хорошем счету, отпускали в выходной. На пару часов отпускали. Хозяйка адрес оставит, и ты идёшь. Я к Тамаре часто ходил. Помоги мне найти её.

— Адрес помнишь? Дом помнишь?

— Помню. Уже два раза был там. Ирэну обманул, сказал, что сам хочу на кладбище побывать, в Песках, молча один у могил постоять. Нет там Тамары, никто в доме том ничего о ней не знает. Нет такой женщины, говорят. Одна надежда на тебя, Анатолий, на твой очерк в газете. Если Тамара прочитает, что я приезжал в Петрозаводск, она будет меня искать. Я верю, будет искать. Пойдёт в редакцию, тебя разыщет. Дай ей мой адрес. Но предупреди, что у меня жена ревнивая, дети, внуки. Сам понимаешь, как ей сказать и как ей надо написать. Сколько лет прошло, а Тамара из сердца не уходит. У меня была невеста в Германии. Однажды письмо прислала сюда, в Петрозаводск, в лагерь военнопленных: «Генрих! Я не могу тебя так долго ждать. Выхожу замуж». Это письмо пришло в 1947 году. Ну и пусть, думал я, у меня есть Тамара, моя русская роза.