Михаил Колесников - Все ураганы в лицо

Он чувствовал, что речь, только что им произнесенная, была самой удачной, нет, больше, — самой вдохновенной за время время его правления.

И все же она была лишь холостым выстрелом, если учесть, что произносилась она главным образом не для своих, которых вовсе и не нужно было в чем-либо убеждать (все твердо стояли за политику «крови и железа»), а для так называемой «общественности», для тех ненавистных, почти неуловимых людей, которые любят по всякому поводу поднимать шум в газетах у себя дома и за границей. Холодно все взвешивая, Столыпин понимал, что чаша весов истории до сих пор колеблется, и он своими реформами достиг не так уж многого. Римским цезарям было легче: они подавляли своих врагов грубой силой. Калигула мог восклицать в открытую: «Жаль, что человечество не имеет только одной головы, чтобы ее сразу можно было отрубить!» В те мифические времена диктатор мог ради шутки возвести своего любимого коня в ранг сенатора — и все сходило; а сейчас власть диктатора весьма условна: например, назначение на государственный пост нужного человека сопряжено с почти непреодолимыми трудностями. Все эти, собравшиеся в Думе, сразу же делают запрос, поднимают вой в прессе, разжигают страсти.

Перед ним, Столыпиным, не просто стихия, а организованная сила — вот в чем камень преткновения. И пока эта сила существует, он никогда не станет полновластным хозяином империи. Если с либералами еще можно как-то справиться, заткнуть им рот подачками, то с фабрично-заводскими рабочими подобный опыт невозможен. У них свои руководители — и не просто подстрекатели, а люди страстно убежденные, экономические умы, со своей тактикой и стратегией, — свое учение, укоренившееся в сотнях голов. Маркс, Плеханов, Ленин…

Стол министра был завален прокламациями и нелегальными брошюрами социал-демократов, конфискованными во время обысков в подпольных типографиях. Столыпин, лишенный вельможного снобизма, внимательно вчитывался в страницы тощих синеньких книжечек, и очень часто он начинал думать, что все эти социал-демократические комитеты, социал-демократические депутаты, партия, именующая себя большевистской, более реальны, чем самодержавие, царь, совет объединенного дворянства и он, Столыпин. И чем больше он утверждался в подобной мысли, тем яростнее подготавливал последний удар — государственный переворот. С обезглавленной массой справиться будет легче…

Владимирский губернатор Сазонов молча наблюдал за Столыпиным. Они сидели в глубоких креслах. Столыпин, погруженный в свои думы, казалось, совсем забыл о Сазонове. От предстоящего разговора с министром слишком многое зависело, чтобы проявлять нетерпение. Сазонов умел ждать.

Ему фатально не везло. Начал он блестяще: в двадцать восемь лет — камергер двора, золотой ключ на голубой ленте при левой поясничной пуговице. Широкие перспективы… А потом о Сазонове как-то незаметно забыли, забыли накрепко, чуть ли не на два десятка лет. Еле добился действительного статского через дядю Шелгунова, сидящего в личной канцелярии царя. Через того же дядю сделался сперва вице-губернатором, а не так давно — губернатором. Успехи скромные. Но Сазонов ждал и верил. Верил в слепой случай, в то, что, в конце концов, его преданная служба престолу будет оценена по достоинству. А еще больше верил в действенность интриг, в протекцию — в тот скрытый, но мощный механизм, который и подсаживает любую административную посредственность в министерское кресло. В то время как другие губернаторы непостижимым образом в короткие сроки становились министрами, перебирались со своими семьями в столицу, вершили дела большой государственной важности, он, Сазонов, был словно незримыми цепями прикован к проклятому смрадному Иваново-Вознесенскому промышленному району, к самой несчастной губернии, захваченной, по сути, рабочими боевиками, которые держат в вечном страхе и полицию, и казаков, и его, губернатора. Разнузданная рабочая голытьба, вооруженная винтовками и револьверами, контролирует железную дорогу, все фабрики, каждый городок, совершает нападение на тюрьму, где содержатся политические. Где берут оружие? Все очень просто: несколько парней устраивают ложную драку, ротозей-полицейский ведет мнимых драчунов в участок — и тут происходит невероятное: драчуны набрасываются на полицейских, связывают их, а потом, ухмыляясь, спокойно разбирают из пирамид винтовки, насыпают в мешки патроны. После чего — ищи ветра в поле!.. В Российской империи столько губерний, что всех не упомнить. Есть тихие, патриархальные; есть сибирские, каторжные, где почти военные законы; есть области, заселенные инородцами, где достаточно сотни казаков, чтобы погасить любую смуту. И из всего обилия губерний судьба уготовала Сазонову самое что ни на есть тяжелое — Владимирскую губернию, подлинный вулкан, беспрестанно изрыгающий стачки, забастовки, демонстрации, митинги. Черная лава, расцвеченная красными флагами, растекается по площадям и улицам, и ее ничем невозможно остановить. В протоколах и донесениях все это имеет название — «беспорядки». И всегда получается, что в беспорядках повинен он, губернатор. Из Петербурга летят грозные депеши, Сазонова обвиняют в либерализме, в попустительстве. И никому невдомек, что живет он под прицелом, под вечной угрозой покушения. Почему-то модно стрелять в губернаторов. Он не принадлежит к людям с уязвимой психикой, но иногда на него нападает страх, самый настоящий страх. Среди ночи он достает револьвер и, шатаясь, хватаясь за стены и двери, бродит по коридорам собственного дома, стараясь уйти подальше от спальни, где его могут прикончить во сне. Он не доверяет охране, собственным лакеям. А если приходится выезжать, окружает карету усиленной конной охраной и охраной тайной.