Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Хошь покажу? — решительно заявляла бабушка.

Дед быстро кричал:

— Нет, нет, верю, верю, старая, верю!

Видимо, боялся, что бабушка будет раздеваться при нем.

Само появление бабушки вызывало раздражение у деда.

— Когда молодое кривое, так под старость и вдвое, — говорил он о ней. — Вишь кокора какая. И впрямь кокора. Верно, Ефим?

На что бабушка отвечала:

— Ты погли на него: умирает, а ногой дрягает. Вот до чего зол и упрям.

— Слышь, Ефимка, бабка Парашкева ворчит, как худое брюхо. Дед помирает, а бабе смех.

— Помер, так не веньгать, а отпевать надо, — ворчала бабушка.

— Ты погляди, Ефимка, — говорил мне дед, — бабка-то твоя здоровая какая.

Но бабушка испуганно начинала оправдываться:

— Не гляди, Ефимий. Это одна видимость. У меня и костолом, и рематизма, и немощь в костях и суставах. Да еще щеку дерет, как щипцами.

— Десять лет еще проживешь, старая.

— Ой что ты, Ефим, спину согнуть не могу. Ломота замучила.

— Я те говорю, десять лет проживешь, карга.

Дед оказался провидцем. Бабушка прожила еще двенадцать лет и умерла, когда мне было семнадцать и я учился на первом курсе института.

Иногда они договаривались о мире и вели странные разговоры.

— Ты, кокора, — говорил дед, — уж угости на моих поминках-то всех на славу. На гроб и прочее не расходуйся. Мне-то все равно будет, в чем я лежу. А вот пусть выпьют после меня — это да, это надобно.

Дед давал всесторонние и конкретные указания по вопросам своего погребения. Бабушка столь же серьезно обсуждала их:

— Но и домовище-то надо тоже не кое-как. Ведь осудят люди-то.

— А что мне уж люди-то будут? Ведь это никому не нужно, все в землю положено будет и сгниет когда-никогда, а вот всех угостить — это да, это за мое почтение!

Бабушка тут начинала плакать. Дед быстро приводил ее в чувство.

— Че ты, кокора, ревешь-то? — говорил он. — Это ведь молодые по выбору мрут, а старые-то все поголовно.

Дед по-разному относился к богу в разные этапы своей болезни.

Первые дни он обращался к нему спокойно, с надеждой и упованием.

— Скажи мне, господи, — говорил он в молитве, — кончину мою и число дней моих, дабы я знал, какой век мой. Надеюсь, господи, что избавишь меня от бед. Не допустишь, чтобы объяли меня волны смерти.

Потом дед начал каяться: это мы все виноваты сами. Он предупреждал меня при этом:

— Ох, не греши никогда, Ефимка!

Я в ответ согласно кивал головой.

Затем дед стал говорить, что виноват дьявол: смерть вошла в мир его завистью.

Потом дед начал упрекать бога.

— Сколько я господа своего призывал, — гневно говорил он, — вопль мой не дошел до слуха его. Не простер он руку с высоты, не взял меня и не избавил от врагов моих. Видно, голоса моего не захотел услышать. И не стал господь опорою для меня в день бедствия, и не воздал мне по правде моей, по чистоте рук моих не вознаградил меня.

Потом дед говорил с богом как бы протестуя, обижаясь на его несправедливость:

— Не ты ли, господи, сам определил человеку время на земле? Не ты ли отчислил ему дни трудные и ночи горестные? Я все дни работал как лошадь. А что видел? С рассвета до заката тащил хомут свой и ждал окончания работы. Тело мое было неодетое, а душа лишена надежды. А ты, господи, только пугал меня. А сейчас, видно, и совсем отступился. Что для тебя какой-то Ефим? За что ты меня оставил? За грехи, говоришь, отошел от меня? Какие грехи мои? Что я мог сделать тебе, вседержителю?

Бабушка угрожала карой за такие речи, навлекала на него наказание божье. Но дед был неумолим. Он твердо высказывал свою обиду:

— За что я промучился всю жизнь? Ему, господу нашему, ничего не стоило хоть что-то сделать для меня хорошее. Если уж ничего хорошего нельзя, так хотя бы ничего плохого не делал. Ведь то градом побьет, то высушит так, что вся рожь осыплется. Пусть бы плохого не делал, и то было бы хорошо.

Но и бунт деда кончился скоро. Он впал в глубокую печаль, без просвета и надежды на чудо и на господа. В конце концов дед пришел к неутешительному выводу, с чем потом и умер:

— Нет, видно, не во что человеку верить и не на что надеяться. Потому и помираю.

Дед умирал, и окружающие жили в ожидании его кончины.

Вечером бабушка сказала отцу:

— Видно, сегодня преставится. Иду я из бани и вижу: ворона на нашей крыше сидит и каркает. Потом полетела через двор и все каркает. Дак ведь давно известно: через который двор ворона перелетит, каркая, там будет покойник.

Мама включилась в разговор: