Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Дед, скрипя зубами, выпивал серую мутную жидкость.

Приносили сибирскую соль, давали как проносное средство. Дед Селиверст Житов приносил кротовую кровь. Говорил, что помогает от всех недугов, от падучей особенно. Дед пил — не помогало. Он отрицательно качал головой:

— Нет, видно, от старости одно зелье — могила. Больному и золотая кровать не поможет.

Тетка Таня приносила разные настои трав: от ломоты, от кашля, от задоха. Поила его жидкостями разных цветов. Дед пил все, что давали, и спрашивал:

— А от зелья от твоего не умрешь?

Тетка Таня тоже в карман за словом не лезла:

— Не от зелья умирают — от смерти.

Иногда деда брызгали с ветру: входила в баню баба с улицы и обрызгивала больного изо рта водой.

Когда особенно давала знать о себе грыжа, дед мечтал:

— Эх, бахтармы бы приложить на грыжу проклятую! Все бы сразу прошло. Бывало, любую рану лечили. Приложишь на нее то-о-оненькую пленочку бересты, и как на собаке зарастет. Вот внутрь бы ее. Да-а-а!

Когда было удушье, дед мечтал о другом:

— Вот бы вдыхальник мне! Слышал я, трубка такая есть. Через ее воздух впускают в легкие. Вот мне бы такую!

Но все это были мечты, осуществить которые не было никакой возможности. И дед продолжал болеть, будучи наедине со своими многочисленными недугами.

Однажды я спросил бабушку:

— А если бы его мертвой и живой водой напоить?

Бабушка ответила:

— Ну, куды ему? Пожил, и хватит. Нечего такое богатство расходовать.

Я понял, что хотя все потихоньку оплакивают еще не умершего деда, но по-настоящему воскресить его никто не хочет.

Дед часто вспоминал о своей молодости.

— Мне, как сивому мерину, — говорил он, — смолоду цены не было. А под старость взяли да отдали даром татарам. Бывало, встал да пошел, так никакой устали не знал. Вот ведь я какой был.

Бабушка иронически относилась к его рассказам:

— Знамо дело, до поры и ведра воду носят, поколе не рассыплются.

А дед продолжал свои воспоминания:

— Молод был, всех задирывал, никого не боялся. Однажды оглоблей в Содомовцах по лбу так ударили — мы всегда туда драться ходили, — что искры из глаз посыпались. Сейчас бы прямо в могилу, а смолоду ничего. Назавтра чуть свет пахать выехал. Засыхало, как на собаке. Бывало, и простуживались, не без того, и болели. Но наешься луку, сходишь в баню, натрешься хреном да запьешь квасом — и никакая хворь не брала. Вот ведь как! А сейчас совсем не то. Нет, Ефимка, щетинку в кудри не завьешь. Прошло все и пролетело и былью поросло, как крапивой. Как вспомнишь, так будто обожжет.

Бабушка то и дело приносит в баню информацию о сверстниках деда. Это его интересует, и потому реагирует он активно.

— Силантий захаркался кровью. Умрет, наверно, на днях, — говорит она.

— Ну вот, — задумывается дед, — умирает мое поколение. — И, как будто удовлетворенный, добавляет: — А я чем их лучше? И мне пора.

— А Селиверст еще жив, товарищ-то твой закадычный.

Дед оживляется:

— Дай бог здравствовать ему надолго. Больно он хороший человек.

— Фока конкинский умер на той неделе.

Дед тоже как будто доволен:

— Вот хорошо, только там бы, на том-то свете, с ним не встретиться.

А раз вечером, проснувшись в бане под боком у деда, я услышал его разговор с мамой:

— Ты меня прости, ради бога, Серафимушка, если что не так.

— А за что тебя, папаша, прощать-то, помилуй бог?

— Дак ведь всяко бывало. А любил я тебя — вот это уж правда.

— Так ведь, папаша, батюшка говорит, что там встретимся.

— А что радости?

— Да как же, там встретимся снова.

— Дак какая же радость-то? Если бы я там молодым стал, вот тогда бы и подождал тебя.

Мама плакала. И потом, много лет спустя, как-то вспомнила об этом разговоре с дедом. Он, видимо, как и я, любил маму.

Зато с бабушкой дед был непрерывно в состоянии войны. Он был уверен и открыто говорил, что бабка Парашкева вогнала его в гроб. Именно она причина его болезни, считал он.

— Ишь ты, как бегает, будто шарик катается. А тут сплошь болезнями, как бусами, усыпан.

Бабушка на эту реплику отвечала описанием своих болезней, чтобы противопоставить их недугам деда:

— Позавидовал, старый хрыч. А у меня барин сел под мышкой. От запрева, видно. Поворотиться не дает. Да утром еще разбередила больное место. Сначала малый чиришок был, а потом все больше и больше. Сейчас страх какой вызрел, что твое собачье вымя. Того и гляди антонов огонь прикинется. Никак я застудила нарыв-то свой.

— Да ты и соврешь, недорого возьмешь.