Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Это было выше моих сил. Дед подсказал:

— Ну, ты подумай. Человек не встает — его подымают. Одеться сам не может — его одевают другие люди, умывают и везут ногами вперед да в землю. Понял сейчас?

— Дак ведь это покойник, — сообразил я.

Дед кивнул головой, я попросил его повторить загадку. Он повторил, я запомнил ее.

На следующий день я эту загадку загадал бабке Парашкеве. Та почему-то обиделась, стукнула меня по загривку и крикнула:

— Это сумасшедший тебя, видно, учит? И когда он дух испустит!

Потом бабушка успокоилась и сказала:

— Посмотрела я вчерась на него — нос больно завострился. Ой, нехорошая это примета.

Я все это добросовестно пересказал дедушке. Конечно, кое-что прибавил — не мог отказать себе в удовольствии иногда нарисовать картину более мрачную:

— Бабка Парашкева говорит, что у тебя нос вострый стал. Умрешь скоро.

Дед реагировал бурно:

— Вот старая кокора! Она меня уже укладывает. Прямо живого в могилу! Ты ей скажи, что дед умрет, когда срок придет. А до поры до времени не пойду, хоть ты на руках неси. Умру я, Ефимка, когда сам захочу, — заключал он свои рассуждения. — Умру, тогда скажут: за ум хватился. Вовремя, дескать, умер, потому и стыда нет на живой голове.

В какой-то праздник деду принесли в баню особый, вкусный обед. Он будто и не обрадовался, брюзжать начал:

— Дали орехов белке, когда зубов не стало. — Но поел с удовольствием и, сытый, начал рассуждать: — Вишь, какой мне почет перед смертью-то: в баню выставили. Никому, мол, не нужен. А черт его ляд с почетом-то, так бы пожить подольше, и то ничего. Дьяволу тоже почета нет, а вишь, осьмую тыщу живет, и горя мало.

Потом лег под азям, зябнуть начал.

— Ты гляди, что делается. После обеда сытного и то мерзну. Тело мое будто шуба выношенная, не греет. Совсем остыл, как печь холодная, стал. Организм тепла не дает.

Вечером как-то пришла мама, поставила деду горшки на спину в присос. Она это ловко делала. Она все умела. Берет в одну руку горшок, ухватив его за дно, подносит к спине, а другой рукой засовывает горящую куделю в горшок, быстро вытаскивает огонь и припечатывает горшок к спине. Всю кожу у деда втянуло в горшки, а он лежит, блаженно вздыхает, охает, что-то весело приговаривает. Видно, горшки ему понравились. Когда мама оторвала горшки от спины, при свете мерцающей лампадки я увидел на спине деда страшные кровавые круги. Мне было жутко, а он радовался по-прежнему и чесался, резко двигаясь всем телом.

И все-таки болезнь одолевала деда. Бабушка рассказывала об усилиях, которые она якобы предпринимала, чтобы спасти старика:

— Куды только не хожено и куды только не вожено, да легче нет.

Я сейчас понимаю, что бабушка видела всю бессмысленность борьбы за жизнь деда Ефима — все равно он уже не работник, поэтому никуда не ходила и не ездила.

Дед высох как лист и на глазах сгорал как спичка. Остались кости да кожа, одни ребра. А шутить не переставал:

— Вишь, Ефимка, высох, как медвежья лапа.

Когда приходившие в баню мужики и бабы осведомлялись о его здоровье, дед полушутливо-полусерьезно говорил:

— Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо. И рад бы смерти, да где ее взять.

Когда никого не было, дед разговаривал со мной о смерти:

— Еще и то будет, что нас не будет, не только меня, но и тебя, Ефимка, — вот ведь что жалко.

Я отвечал ему:

— Ну ты-то да. А я зачем умирать буду?

Как-то мы разговорились с дедом, и мне показалось, что он начал бояться смерти.

— Вот, Ефим, — говорил он мне, — прежде я хорохорился: мол, не боюсь смерти, боюсь худой жизни. А только сейчас понял, что умирать не лапти ковырять. Ведь и ты думаешь: вот лягу под образа да глаза выпучу — и помер. Вот тебе и все. А на самом деле страшно, оказывается. И страшно-то потому, что никто еще оттуда обратно не приходил. Может, там еще хуже, чем здесь?

Однажды вечером дед сказал мне таинственно:

— Наверно, смерть скоро моя. Вряд ли до праздников дохвораю.

Но пришли праздники. Я утром прибежал со страхом в баню. Дед увидел меня, повернул голову:

— Что, Ефимка, испужался? Ничего, жив пока. Только вот дохнуть во весь дых не могу: колотье не дает.

Вошла-влезла в баню бабушка, посмотрела на деда, прислушалась, удивилась:

— Чуть жив, а все дышит.

Дед обиделся, даже к стене отвернулся.

Однажды дед закашлялся и сплюнул с кровью. Это было что-то новое.

Он еще более запал, осунулся, болезненно исхудал. Бабушка, не стесняясь, везде и всюду говорила слова, от которых мне становилось жутко: