Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Хозяин шапки ревет, а Сережа Содомовский смеется так радостно и по-доброму, что и обижаться нельзя.

— Ну так как же насчет бородавки-то?

— Завтра отвечу, — говорит он.

— Ты что-то, Сережа, возгордился больно, — говорят ему ребята постарше. — Мотри, спесь-то собьем с тебя.

Но никто не смел обидеть Сережу действием — все отчетливо представляли силу его кулаков и неукротимость в драке.

Иногда, бывало, Иванушка-дурачок встречался с Сережей Содомовским. Как говорят, дурак с дураком сходились, друг на друга дивились. Как правило, их встречи заканчивались потасовками. Драка всегда шла в ущерб Иванушке: Сережа, молодой, здоровый, жестоко колотил его. Когда спрашивали, за что, он неуверенно отвечал:

— А пусть в мою епархию не заходит. Еще зайдет раз, убью и по Лебедке в Большой Перелаз пущу. Пускай плывет, там как раз кладбище на берегу. Баское больно.

А пока Сережа избивал Иванушку, отбирал у него все съестные запасы, перекладывал в свою котомку или съедал. Иванушка плакал и сквозь слезы пытался убедить нас, что Сережа Содомовский вовсе не дурачок:

— Он умный, не верьте ему. Знает, где хлеб, где мякина.

Он старался убедить нас в том, что Сережу надо исключить из числа нищих дурачков, что тот не имеет права на милостыню как нищий, ибо ни во что не верит — ни в бога, ни в черта — и умен, как собака. И мы видели, что дурак на дурака не походит.

Сережа Содомовский и сытый, и голодный все одним голосом пел. Он постоянно думал только о том, где бы поесть и что бы украсть.

— Где ворота бороной запирают, — говорил он, улыбаясь во весь рот, — там и покормят.

Он был доволен своей жизнью. Ни работы, ни заботы, ни ответственности. Свое отношение к жизни выражал такими словами:

— Я не обижаюсь, что душа в теле, а рубаху вши съели. В жизни каждому дана своя кость. Хошь — гложи, хошь — вперед положи.

И того и другого я видел очень часто. От Иванушки-дурачка шел запах лампадки. От Сережи Содомовского пахло каким-то смрадом. Ни тот, ни другой не страдали жаждой дела и славы, и оба были радостны: Иванушка всегда, а Сережа — когда был сыт.

Иванушка-дурачок, когда встречался с Сережей на людях, любил поучать его:

— От гордости погибель твоя и оскудение. А от смирения получишь мудрость и славу.

На эти поучения Сережа отвечал однозначно:

— Замри, гад. Не то так двину, что дышать перестанешь.

И вот Иванушка-дурачок исчез. Я уже рассказывал, что он жил в Шаляпинках, в версте от нас, с такой же дурочкой-побирушкой. Весной, в самое половодье, он у нас засиделся допоздна. Мама ему предложила:

— Ты бы, Иванушка, переночевал.

Иванушка-дурачок ответил:

— Да я бы, кума, и того, да жена-то моя, вишь, того, серчать будет. Хотишь не хотишь, придется домой.

И ушел. Мама жалела:

— Господи, отпустили старика в такую погоду.

Бабушка была женщина решительная, поэтому она ответила так:

— Ниче с ним не случится, с дураком. Кому он нужен?

Потом в деревне появился Сережа Содомовский. Ему сказали, что Иванушка-дурачок пропал. Сережа заржал, но ничего не ответил.

Когда вешняя вода спала, на лугах под Конкинцами нашли Иванушку дурачка мертвого. В руках у него была крепко зажата пустая ивовая корзина.

Похоронили дурачка. Его жена-побирушка продала дом за царские деньги и ушла из наших мест. После этого никто ее в нашей волости не видел.

А Сережу Содомовского арестовали. Рассказывали, что на суде он признался. Действительно, столкнул старика в реку, повстречав его вечером у нашей деревни. Лебедка всегда разливалась как море.

Сережу Содомовского увезли в губернию, и долгое время о нем ни слуху ни духу не было. Потом уже, когда я учился в городе, в Малом Перелазе рассказывали, что в Поломе (так назывался лес в десяти верстах) появился разбойник, который убивал и грабил пьяных мужиков, возвращавшихся с базара, насильничал над бабами. Считали, что это Сережа Содомовский, бежавший из тюрьмы. Вот тебе и дурачок.

Было время, когда дед Ефим прикидывался стариком, или, как говорили в деревне, стариковал: изображал старика по мыслям и обычаям, будучи еще крепким, здоровым и сильным. Но со временем начал стариться в самом деле и, достигнув пятидесяти восьми лет, одряхлел совсем.

Когда-то, еще смолоду, посадил дед на своей усадьбе у реки молодую вербу, воткнул по весне прутик. Через год он зазеленел, малость окреп, развернул ветки в разные стороны, потом будто замер. Тонкий ствол наклонился над водой и долго так стоял. А ведь известно, кто вербу посадит, сам на себя заступ готовит. Когда из вербы можно будет вытесать лопату, тот человек умрет.