Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Когда Иванушка-дурачок уходил, мама вздыхала:

— Ой, горе-горе.

Часто после этого мама поучала меня:

— Ни от какого нищего не отвращай лица своего. Когда у тебя будет много, давай милостыню, а когда у тебя будет мало, не бойся давать и понемногу: ты запасешь себе богатства на день нужды, ибо милостыня избавляет от смерти и не попускает сойти во тьму.

С тех пор у меня на всю жизнь сохранился суеверный страх перед просящими: я боялся не подать тому, кто просит, хотя и сам при этом часто нуждался.

По своей доброте и по тому, сколько нищих, калек и дурачков накормила мама за свою жизнь, ей бы жить сто лет. К сожалению, она не прожила и семидесяти.

Бесконечная жалость к несчастным созданиям, которая исходила у нее из какой-то врожденной доброты, переродилась в суеверие и стала ее натурой. За свою долгую жизнь в деревне я видел, как вера в грядущие воздаяния примиряла простых людей с земными горестями, делала их не только более добрыми, но и более стойкими в борьбе с жизненными невзгодами. Только потому все эти многочисленные нищие и дурачки, наполнявшие улицы деревень и сел, могли выжить, что надежда заслужить вечное блаженство побуждала тех из мужиков и баб, которые хоть что-нибудь имели, окружать их заботой и самоотверженно оказывать им помощь. Милосердие и страдание объединились, чтобы народ не погиб в жутких условиях голода, бескультурья и тьмы.

Крестьяне верили, что нищие, калеки и прочие божьи люди приносят счастье, а их устами говорит небо. Иванушка-дурачок это, видимо, понимал. Поэтому он часто всех запугивал. Он говорил, к примеру:

— Сёдни весь вечер леший кричал да матом ругался. Сам слышал в Поскотине. Не к добру это. Кто-то умереть должен. Намедни в Симахах так же леший кричал, так Егор Фомич умер.

Мужики при этом перебирают всех, кто в деревне болеет, и вслух рассуждают:

— Некому вроде бы, вот если что дед Ефим у Перелазовых. Ему, наверно, время.

Бабы причитают и крестятся, а мне становится страшно. Хоть и не холодно, я начинаю дрожать: деда Ефима я любил.

Сидим однажды вечером и слушаем, как собаки воют по всей деревне и к домам жмутся, у человека помощи просят. Видно, волков чуют. А тут Иванушка-дурачок в избу стучится. Открыли, посидел немного, поел, напугал всех своими рассказами.

— Восеть вот так же собаки воймя выли ночью в Леденцове, инда страшно слушать. А под утро — пожар. Почитай вся деревня сгорела.

Говорит он, а мы слышим, как собака в дверь царапается. Иванушка-дурачок пуще прежнего старается:

— Собака у нас в Шаляпинках так же всю ночь выла да под передним углом рыла, совсем избу подкопала. А потом старик помер в этом дому.

Поел, поговорил, напугал всех до смерти, губы вытер и бодро выкатился из дому со своей котомкой — домой убежал.

С Иванушкой-дурачком у нас, деревенских ребят разных возрастов, были свои отношения.

Иванушка любил нас пугать: когда мы боялись его рассказов, он блаженно улыбался и гладил свою несуществующую бороду.

— А у нас в Поскотине есть тропка одна, — любил он рассказывать нам одну и ту же страшную историю. — И вот если ступить на нее, на тропку-то эту, да глаза закрыть, чтобы ничего-ничего не видеть, тогда подойдет к тебе старый дед и поведет тебя по этой тропке незнамо куда. Ты только глаз не открывай — ослепнешь, толы-то лопнут от света. А старик-то тот святой, потому на свет и ведет. Вот он приведет тебя в лог, а в логу-то бурелом, да такой, что и пройти невозможно. Вот тут тебе старичок-то и скажет: «Ну, Ефим, сын божий, погляди вокруг!» Откроешь ты глаза. Мать честная!

Тут Иванушка-дурачок чмокает губами, облизывается, а глаза свои маленькие да серенькие, бесцветные, то откроет, то закроет.

— Мать честная! — продолжает Иванушка. — Икона стоит, сама из залеза, и вся золотом покрыта, а оклад камнями дорогими так и горит. Вот она на тебя смотрит и показывает: погляди, дескать. Мать честная! — Иванушка-дурачок снова чмокает и облизывается. — А перед ней погреб, и чево только в нем нет! И масло, и сметана, и мяса куски по пуду будут, а уж ягоды разной, да грибов, да овощи — множество всякого. Вот я и бывал там не раз. К погребу-то тому надо идти по залезной доске, иначе не откроется. Босиком идешь, так каленое залезо вытерпеть невозможно, как в аду горишь, а когда лапти обуешь, там столь сиверко станет, что зуб на зуб не попадешь. На залезо наступишь, поверишь ли, лапти оторвать не можешь — в один миг пристынешь. Вот, скажи на милость, и не знаешь, что делать. Босиком-то жарко, а в лаптях холодно, спасения никакого нету.