Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Вот в это время я каким-то чудом оказался рядом с нашим гармонистом, Гришей Житовым. Кровь из носа капала у него на рубашку. Гармонь он держал в стороне, чтобы не облить светлые мехи. Когда я подошел, Гриша сказал великодушно:

— На-ко, понеси…

Научиться играть на тальянке так, как играет Гриша, было моей мечтой с тех самых пор, как я начал помнить себя. Я часами простаивал у пожарки, когда там парни и девки собирались плясать и петь, и заслушивался игрой.

Я накинул ремень на плечо, поддел левую руку под другой ремень — у басов, шел с Гришей счастливый и издавал невообразимые звуки. Гриша шел быстро, но время от времени останавливался и запрокидывал голову. Я то и дело отставал от него и, пользуясь его вынужденными остановками, вприпрыжку догонял, временно приостанавливая игру на гармошке. У дома мы сели на завалинке. Гриша приводил себя в порядок. Я старательно растягивал тальянку, пробовал разные пуговки и мало-помалу начал разбираться в звуках, стал их как-то упорядочивать, схватил смысл игры и понял, что могу научиться. Гриша прислушивался к тому, как я пиликал. Он, видимо, заметил мою страсть и сказал то, что я уже давно ждал с замиранием сердца:

— Ты приходи ко мне.

Я в нерешительности пожал плечами.

— Приходи, не бойся.

— А зачем? — спросил я, притворяясь, будто ничего не понимаю.

— Дам поиграть. Быстро научишься.

На всю деревню Малый Перелаз была одна гармонь, и к этой гармони я получаю доступ. Было от чего радоваться.

Дом Житовых стоял на самом краю деревни. Селиверст, отец Григория, такой же, как сын, маленький и худенький, был мужик умный и работящий. Анна, мать Григория, баба крупная и широкая как квашня, была ловкая, быстрая и добрая женщина. У них было пять сыновей, и все занимались ремеслом. Сам дед Селиверст держал пасеку, Гриша сапожничал, Митя, второй сын, работал кузнецом. Николай помогал ему, а зимой учился в школе второй ступени в Большом Перелазе. Два сына Селиверста жили в губернии и домой заезжали редко.

С того памятного дня, когда была драка и Грише раскровенили нос, я часто бегал к нему поиграть на гармони и поговорить. Чтобы Гриша не оставался внакладе, я всегда помогал ему в работе.

Гриша шил и ремонтировал сапоги и башмаки девкам да бабам со всей округи. Модницы души не чаяли в Грише и шагу без него не могли сделать. На этом Гриша и сошелся, видно, с Анной, дочерью Степана Фалалеева, самого богатого мужика в деревне. Я уже говорил, что Гриша был мал ростом и худ — неизвестно в чем душа держалась. Анна была высокая, дородная, грудастая, сильная как лошадь. «И как Гришка, чеботарь экой, не испугался?» — думал я, когда они были вместе.

Но получилось так, что Гриша чем-то привязал к себе эту великаншу и скоро женился на ней. Со всех сторон этот брак в деревне не одобряли:

— Все Житовы мужики-окоротыши любят почто-то баб здоровых.

— И как они, этакие недоделки, с такими бабами справляются?

Но все это было бы не так важно, если бы не постоянная, давняя и непримиримая вражда деда Селиверста со Степаном Фалалеевым. Они, сколько помнят, никогда между собой не ладили.

— Баламут, — называл Степан деда Селиверста, — и все сыновья его маломерки и баламуты, и у них дети такие же будут.

— Кровопивец, — называл дед Селиверст Степана, и все сыновья в этом его поддерживали.

И несмотря на это, маленький, юркий, худенький Гриша-чеботарь очаровал огромную, рослую, спокойную Анну. Все так и ахнули.

Но уже на свадьбе обе стороны, вступающие в родственные отношения, то есть и родня Гриши и родня Анны, договорились друг к другу в гости не ходить, друг у друга в домах не бывать. Эту мысль четко сформулировал дед Селиверст во время свадебного пира:

— Видно, давно запала у нас друг к другу дорога, сват. Ни к чему ее снова проторивать, только ноги стопчешь.

— Видно, так, — подтвердил Степан, не обидевшись на свата ничуть.

На том и порешили.

И вот Гриша башмачничает: сидит на табуретке, обшитой кожей, и всучивает щетинку в толстую нить, кладет вар на лоскут кожи, натирает им нитку и любуется:

— Ефимка, посмотри, дратва-то какая получилась — звенит.

Я смотрю на толстую смоленую нить, используемую для шитья кожи и именуемую дратвой. Я не могу ни утверждать, ни отрицать. Мне кажется, дратва как дратва, черная и гладкая, а чего еще надо? Но из деликатности подтверждаю.

— Хорош сварганил, — говорю, подражая взрослым.

Гриша недоволен:

— Варганить, Ефимка, это делать кой-как. А я на совесть работаю.