Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Да что это нынче пошло? Совсем безработный растешь.

А мама задевала больнее, когда говорила:

— Ты, Ефимка, с этой гармонью совсем Саньку забыл.

И Санька это усвоил быстро и, когда я намеревался бежать к Грише, плаксивым голосом тянул:

— Ты меня совсем позабыл. Все гармонь да гармонь. Нечто я не стою ее?

Я пытался успокоить его:

— Погоди реветь. Вырастешь, я тебя на тальянке играть научу и башмаки бабам лемонтировать. Все девки твои будут.

Зачастую эти аргументы действовали на Саньку, и он без слез отпускал меня.

Особенно приятно было, когда Гриша заканчивал какую-нибудь большую работу. Тогда он поднимал, к примеру, башмаки с новыми головками и спрашивал:

— Ну что, Ефимка, пойдет старуха за барина?

— Пойдет! — радостно кричал я, и мы брались за тальянку.

Надо ли говорить, что, имея такого учителя, игрой на гармони я овладел очень быстро.

Как-то я пришел на игрище. Еще издали догадался, что играет Гриша-чеботарь. Я встал в сторонке и слушал его переборы. Вдруг он увидел меня.

— Ефимка! — крикнул Гриша. — На-ко, попробуй.

Девки загалдели. Я остолбенел от неожиданности, но они схватили меня, потащили и посадили на лавку. Я взял гармонь, привычно прошелся по пуговкам справа и басам слева и начал играть. И чем больше я играл, тем звонче и задиристее звучала тальянка. Девки как-то хором и весело выдохнули и бросились в круг. А я играл, наклонив голову к гармони и что есть силы дергая мехи.

Ефросинья, дочь Гаврила Зайца, подскочила ко мне, подняла руки с платком над головой и заголосила:

Гриша ударил в бубен, и у меня перехватило дыхание от радости, гордости и любви. Я подумал об одном: вот бы мама поглядела на меня!

После этого я был признан всеми и в пятилетнем возрасте на плясках, пирушках и праздниках, где нельзя было обойтись без тальянки и бубна, часто подменял взрослых гармонистов.

Но прошло время, настала вершина лета, Гриша-чеботарь забросил свое ремесло и ушел в поле, а я постепенно пристрастился к его отцу, старому деду Селиверсту, у которого была пасека.

Вот уж о чем я мечтал, так это вырасти и стать пчеловодом, как дед Селиверст Житов, отец Григория-чеботаря. Гармонистом я уже стал и вдруг понял, что тальянка — это забава, это не на всю жизнь, и даже не на весь день, а только на вечер и на ночь да на праздники. А пчеловод — это навсегда. И я прилип к деду Селиверсту.

Вспоминаю картины моего второго увлечения.

Я вхожу к Житовым. Они обедают.

— Хлеб-соль, — говорю прямо с порога.

— А-а-а, Ефим! — дружно отвечают они. — Садись!

Я сажусь на лавку около печки, а не к столу. «Зачем я буду их объедать?» — думаю. Нет, я за стол не сажусь и к пище не притрагиваюсь, а начинаю расспрашивать, как это обычно в деревне делают гости.

— Все у вас живы-здоровы? — интересуюсь я.

— Слава богу, все здоровы, — отвечают мне.

— Ну, дак ведь ладно, — говорю я на это. — И ты, дед Селиверст, слава богу, здоров?

— Да что мне сделается? Здоров. Помирать бы пора: ноги совсем не ходят.

— И ты, бабка Анна, здорова?

И бабка Анна, оказывается, здорова, только вот спину стреляет.

— А ты, бабка Анна, пчел на спину-то посади. Говорят, помогает.

— Да ну, боюсь я их, — отвечает бабка Анна. — И так небось пройдет. Вот ведь болесть, комуха ее возьми.

Я расспрашиваю о разных мелочах, которые занимают и всех и никого, но к которым в деревне принято проявлять интерес. Говорим о погоде, о том, что Степан Фалалеев уехал в уезд, говорят, у него там родственник. Я спрашиваю, почем овес в Большом Перелазе. Житовы смеются, я не вижу в своем вопросе ничего смешного, но расспросы прекращаю.

Дед Селиверст интересуется:

— Ты что-то, Ефимка, седни совсем припозднился?

Житовы привыкли к тому, что я прихожу каждый день всегда в одно и то же время — когда Санька спит.

— Санька у тя не заболел ли?

— Нет, Санька дрыхнет. Че ему! Да собаки у Степы Миколина заели. Безотвязно напали, насилу отбился. Штанину порвали. Пока мама пришла да зашила, вот время-то и идет.

Надо сказать, собаки в деревне не трогают только взрослых из нашей деревни, а детей и жителей других деревень разорвать готовы.

Житовы заканчивают еду, тщательно облизывают ложки и расходятся кто куда. Мы с дедом Селиверстом направляемся на пасеку.

Помню, первые дни пчелы нет-нет да жалили меня. Они не выносили беспокойного поведения. Потом я, по примеру деда Селиверста, стал ходить медленно, тихо, совсем неслышно, перестал размахивать руками и не сбрасывал пчел, когда они садились на открытые части тела.