Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

И тут я услышал над собой голос:

— Эк-кой ты молодец!

Я по голосу да по тому, как у меня сердце вздрогнуло от радости, узнал, что это Денис Устюжанин.

— Здорово, кум! — сказал он мне весело.

— Здрасте, Денис Тимофеевич, — ответил я.

Он подал мне руку, я пожал ее что было силы, и мы сели на бревна.

Приблизившись к Денису, я почувствовал запах вина, но нельзя сказать, что удивился: известно, какой мужик в праздник трезвым бывает?

— Ну, так как живешь? — спросил Денис.

— Дак ведь как живу, — ответил я, — отца все нет. Бабу, говорят, завел в городе.

— Вот беспутный мужик, — поддержал Денис и начал меня рассматривать с головы до ног. — Дай-ко я на тебя погляжу…

Под его взглядом я съежился.

— Так ты совсем человеком стал, ей-богу, — продолжал Денис — А давно ли, кажись, подподольник был. Идешь, бывало, с матерью и все в юбках прячешься. Только вот ты больно уж бледен и худ. Это плохо, Ефимка. А весь в Серафиму. Уж больно она хороша у тебя, мать-то.

Денис закурил, пустил несколько колец дыма, задумчиво проговорил:

— Да-а-а, ты, брат, в мать пошел. Это хорошо. Остальные-то у вас в отца. А ты, как мать, белый на лицо да улыбчивый, и глаза такие же нежные. Глубокие глаза. Люблю такие. Отец-то ведь у тебя совсем не такой.

У меня замирало сердце от этих разговоров. Мне льстило сознание того, что я похож на маму, что я совсем не такой, как отец. О нем мне и думать не хотелось.

— А Санька тоже похож на маму, — сказал я.

— Да, Санька тоже похож, — подтвердил Денис.

Он посмотрел на меня, улыбнулся и проговорил:

— Эх, Ефимка, мне бы такого сына, как ты…

— Дак ведь что, — ответил я. — Глупое дело нехитрое.

Так всегда говорила бабка Парашкева, когда кто-нибудь сообщал ей, что какая-то баба опять собирается родить.

— Ты смотри, какой быстрый, — с улыбкой сказал Денис, — а вот у меня с Аксиньей нет никого. Не получается.

Это было мне в диковинку, чтобы баба не рожала.

— Как это так? — ответил я. — Возьми маму мою: она вот Саньку принесла, так мы и не заметили. А меня, говорят, в поле родила. А Аксинья твоя не знает, куда силы деть…

— Так вот то-то и оно, — сказал Денис, — здоровая как кобыла, а на главное-то ее нет.

Я не все понимал в его рассуждениях. Денис видел это и потому предложил:

— Знаешь что, Ефимка? Я еще посижу здесь, а ты иди: дома тебя искать будут.

Но я испугался и стал упрашивать:

— Никто меня искать не будет. Кому я нужен? Можно я еще посижу с тобой?

— Ну, сиди, — успокоил меня Денис — Мне с тобой хорошо. И вообще, Ефимка, не поверишь: вот ты где у меня с матерью твоей.

И показал на грудь, наложил свою огромную ладонь на то самое место, где у человека рубахой закрыто сердце. Еще посидели, Денис напряженно и, как мне показалось, торопливо курил. Потом встал и проговорил:

— Знаешь что, Ефимка? Приходи ко мне домой. Поговорим.

— А когда? — спросил я.

— Когда хочешь. Хоть сейчас.

— Я только соли у Авдотьи-Мишихи возьму. Мама послала.

Я вспомнил, что пора уходить. Вскочил в готовности бежать. Денис толкнул меня широкой ладонью в спину и тоже пошел, потом повернулся и, притянув к себе, сказал:

— Право, приходи, Ефимка, когда-нибудь. Больно ты на мать свою похож… Глаз не оторвешь.

Я побежал к Авдотье и вскоре вернулся домой с солью.

И тут на меня напало раздумье. Мама собиралась куда-то. Она была нарядная. Это меня поразило. Такого с ней не было, как уехал отец.

Искусство наряжаться даже в самой глухой деревне испокон веков считалось утонченной поэзией в жизни женщины. И тогда, в пору моего детства, стремление украсить себя было сокровенной мыслью каждой женщины. Деревенская баба испытывала неизъяснимое наслаждение, когда была нарядная и могла кому-то понравиться.

— Ты куда, мам? — спросил я тревожно.

Она посмотрела на меня. Я увидел сияние ее огромных темно-синих глаз, ожидание на ее улыбчивом и спокойном лице и затрепетал в надежде:

— А меня возьмешь?

Но мама вылила на мою радость ведро холодной воды:

— А кто с Санькой? Тогда ты иди, я посижу…

Опять этот Санька, вечно он. Вот лежит в зыбке, шевелится и гулькает, довольный всем, потому что накормлен.

Он раздражал меня, но мама смотрела с мольбой, и я дрогнул.

— Иди, — сказал я.

— Ты посиди с ним, Ефимка.

— Иди, иди, — повторил я. — Я посижу с этим Санькой.

Подойдя к двери, мама на мгновение остановилась, как бы спрашивая разрешения.

— Иди, мам, — сказал я, успокоившись, — иди с богом.

И мама выскочила в дверь, как молодая.