Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— А ты че тут делаешь, мизгирь?

Когда я вернулся на сеновал, то застал маму стоящей на коленях. Повернувшись лицом в самый темный угол, она крестилась и громко шептала:

— Господи, укрепи Егория в вере твоей и наставь его на заповеди твои. Страшно мне, потому взываю к тебе, твердыня моя. Вразуми Егория моего беспутного. Возврати его в дом родной, к детям его… Хватит ему по свету гулять.

Зимой из армии вернулся Денис Устюжанин. Утром появился в деревне, а вечером к нему в избу народ повалил.

В шестнадцатом году Денис ушел на германскую войну. В семнадцатом, весной, вернулся по ранению, с двумя крестами. Прожил в деревне год с небольшим, за это время дом себе построил и ушел на гражданскую. Да так в Красной Армии и прослужил пять лет, орден Красного Знамени получил, до ротного дошел и стал домой проситься. Армию в это время уже сокращали, вот его и отпустили.

Вся деревня торопилась посмотреть на Дениса. Шутка ли, командир Красной Армии.

Мы с мамой тоже пошли. А в избу не протолкнешься. Хорошо, Денис заметил нас и крикнул:

— Проходи-проходи, Серафимушка! Места всем хватит.

Далеко сидел, а увидел.

Когда мы протиснулись, мама остановилась перед столом, поклонилась низко.

— С прибытием вас, Денис Тимофеевич!

Тот встал из-за стола, тоже поклонился нам, а маму поцеловал отдельно. Оглядел нас внимательно во все глаза. Пальцем по усам провел, широким жестом руки пригласил:

— Садись за стол, кума.

Но мама не села.

— Нет, мы с полатей поглядим, если можно.

— Так ведь почему нельзя?

И вот мы с мамой разглядываем с полатей, как Денис Устюжанин сидит в переднем углу. Рубашку расстегнул на одну пуговицу. Орден на красной ленте слева на груди висит. Рука раненая на белой повязке с большим почетом поддерживается.

А в доме битком набито, дышать нечем. На печке и полатях дети да бабы молодые, а на лавках и прямо на полу старики и старухи. Мужики в ожидании угощенья толпятся и чадят самосадом у самой двери.

Тетка Аксинья, жена Дениса, обносит всех брагой. В одной руке у нее ведро, в другой ковш. Каждый, к кому она подходит, откашливается, кряхтит, изображает смущение, кланяется и обращается к Денису:

— С прибытием, Денис Тимофеевич.

— С возвращением, кум.

Пьют и старики, и старухи, и девки, и парни, и дети. Никого не обходит тетка Аксинья. Мужики быстро опорожняют ведро, и она уходит за печку и наливает еще. У двери снова приходится ей задержаться надолго. Подает и нам на полати. Я тянусь к ковшу, но мама бьет меня по руке. Я понимаю, что рано еще, поэтому не обижаюсь.

Наконец все довольны. Мужики расселись на полу, и началась беседа.

— А кресты-то за что получил? — спрашивают мужики Дениса.

— Дак ведь за что их получали? — говорит он насмешливо, а сам поворачивается к Аксинье: — Ну-ко, достань их, пусть на побрякушки посмотрят, кто не видел.

Аксинья достает кресты из-за иконы, подает Денису, тот прикрепляет их на рубашку, пониже ордена, и приподнимает на ладони, чтобы всем было видно.

— Дак ведь кресты-то за дурь да за баловство давали, — продолжает неторопливо, с гордецой Денис, — за то, что жизнь не жалел свою молодую. В копейку ее оценивал.

Побренчал Денис крестами, а потом помрачнел и уже без улыбки говорит:

— Я ведь когда на войну на германскую шел, глупый был. Думал: али грудь в крестах, али голова в кустах. Вот тебе и лез будто очумелый. А как окунулся в пекло-то в это, ну, подумал, да-а-а. Но ничего…

И смотрит Денис на всех, и на нас с мамой тоже. Встряхивает кудрями — а они рассыпаются и снова завиваются — и рассказывает:

— И как не погиб, как голову не сложил, удивляюсь. Сам генерал Самсонов говорил, когда второй крест вручал: «Ну, Денис Тимофеевич…» Не поверите, так и говорил: «Ну, Устюжанин, счастливый ты, брат». Ей-богу, так и сказал при всех: в рубашке, говорит, ты, солдатик, родился, уж больно ты, говорит, удачлив.

Рассказывает Денис не торопясь. Все сидят и слушают. Никто слова проронить не смеет. Только Авдотья-Мишиха, вдовая баба, прижимается к маме и шепчет ей, бессовестная, прямо в ухо. А мне все слышно.

— Ты посмотри на него, на Дениса-то. Ты погляди, мужик-то какой. Да с таким мужиком-то рядышком бы, хоть посмотреть бы одним глазком дали, не то что чего-нибудь другое с ним заиметь, — шепчет Авдотья. — У тебя, Серафима, тоже сердце-то замирает небось? Тоже без мужика-то не первый год живешь…

А мужики опять спрашивают. Их, видно, интересует совсем другое: