Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— А где воевать-то пришлось, Денис Тимофеевич?

— Дак ведь все больше в Мазурских болотах.

— Небось горя-то хлебнуть пришлось, Денис Тимофеевич?

— Пришлось, что говорить. Хороша война за горами. А как она тебя самого за хребтину возьмет, так не обрадуешься. Провались она сквозь тартарары. Вот когда меня первая хлобыстнула, так даже всплакнулось. Сижу и реву, песню вспомнил: «Аль тебе тесно было в чистом поле пройти». Про пулю-то, бывало, помните, как хорошо пели? Вот февральскую-то революцию в госпитале и встретил, когда царя сбросили. Ну, страху было! Виданное ли дело: всю жизнь под царем жили, а тут нету. Куда он девался да кто на его светлость руку посмел поднять?

— Дак ведь ты и за гражданскую-то, говорят, тоже орден получил? — спрашивает кто-то из мужиков.

На него кричать начали:

— Че ты, не видишь?

— Толы-то совсем, видно, залил…

Денис показывает на орден, который на красный бант наложен, и отвечает не торопясь:

— Было и это. Только ведь когда на гражданскую-то войну взяли, так нашлись люди да объяснили что к чему. Все понятно стало. Тут я уж в другую сторону свою трехлинейку направил. И опять стрелять. Ни крови своей не жалел, ни жизни за власть нашу рабочую и крестьянскую. Сколько прошагал и проехал! Сколько земли из окопов выбросил! Сколько пуль гулять пустил по земле по русской — не сосчитать! А вот, как видите, жив.

Авдотья-Мишиха снова прижимается к маме и опять шепчет, а мне все слышно:

— Аксинья-то больно радуется. А плакать бы не пришлось. Вишь, баб-то сколько. Да все одна другой лучше. Да все на него зарятся. А она как корова комолая — сколько с эдаким мужиком прожила, а ни одного робенка не принесла. Стыдоба одна!

Денис расправляет грудь, высокую да крутую, и говорит-заливается, как песню поет, — и радостно, и страшно. А потом, будто нечаянно, нет-нет да подымет голову, да поведет глазами по полатям, да остановится на нас с мамой. Взглянет и ждет, когда мы на него посмотрим, и будто в сердце залезает. Мама даже в лице меняется. И так мы с ним переглядываемся. Я киваю ему так, чтобы никто не заметил. А он улыбается. Ну, думаю, видно, любит нас Денис. Да и правду сказать, какой человек не чувствует, что его любят.

Денис глаз оторвать от нас не может. Лежим мы с мамой на полатях, и холодно нам, и жарко, и сердце дрожит, и щеки горят. Да и страшно, как подумаешь: заметят бабы, что Денис только на нас и смотрит, — осудят. Главное, не дай бог, Авдотья увидит, уж больно она баба завидущая. У самой-то мужик повесился, так она никак в себя не придет — все другого ищет.

Наконец и Аксинья будто первый раз нас увидела, долго смотрела — глазами уперлась, да и все. Я в сторону смотреть стал, чтобы она ничего не поняла. Потом она сказала своему мужику:

— Устал небось, Денис Тимофеевич? Может, хватит на седни? Да и бабам одно расстройство.

Все начали собираться. Поднялись, слезли с полатей, отчего в избе стало еще теснее, и с говором, со слезами и с шутками вывалились из дома, будто никого и не было. Мы с мамой тоже слезли с полатей и пошли домой быстро и весело. По дороге мама целовала меня, и я все-все понимал.

Прошла зима. Мы без отца, кажется, уже и привыкли. Будто его и не было никогда. От него ни слуху ни духу. Ни письма, ни вести, ни передачи. Жив ли, помер ли, может, и правда другую семью завел, как все говорили, или к нам снова вернется? Никто ничего не мог сказать. Когда бабы особенно надоедали со своими расспросами, мама говорила:

— А что сделаешь? Крестом любви не свяжешь.

Пришло благовещенье. В деревне всю старую солому сожгли. Вот огня и дыма было, когда зимние постели горели! В этот день все перебираются спать в клети да в сени. Празднуют.

Мама послала меня за солью к Авдотье-Мишихе. Известно, что соль взаймы брать — к ссоре. С Авдотьей мама часто ругалась, поэтому к ней и за солью посылать не боялась. Привычное дело с Авдотьей ссориться.

— Иди к Авдотье, соли попроси, — сказала мама мне.

Я обрадовался: уж очень в такое время в доме сидеть не хочется. Выскочил на крыльцо и тут же невольно воскликнул:

— Боже мой!

Вот он, праздник! Земля, будто лето началось, светлая да горячая от солнышка весеннего. Петухи стараются перекричать друг друга. Где-то совсем близко пиликает гармошка. Кто-то затянул песню. Небо чистое, будто его нет совсем. Праздник кругом. Иду по деревне, опасаясь собак и парней, которые всегда готовы подстроить тебе какую-нибудь каверзу.

На этот раз ребятишек не оказалось, а собака незнакомая, завалящая какая-то, увязалась за мной. И не лает, а бежит по пятам, принюхиваясь. Лучше бы лаяла, а так того и гляди за ногу схватит. Я ускорил шаг — собака не отстает, так и прицеливается к ноге. Тогда я нагнулся, изобразил, что беру камень в руку. Взмахнул этой рукой, сжатой в кулак, и собака со страху упала, но быстро вскочила, тявкнула испуганно и пустилась от меня прочь.