Денис Ахапкин - Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Хотя можно полностью согласиться с указаниями Дэвида Бетеа на то, что стихотворение наполнено отсылками на стихи Мандельштама, общая его канва, начиная со схемы рифмовки, использования местоимений и заканчивая смысловым развитием мотива взгляда назад, не менее тесно связана с поэтикой Ахматовой. Это поддерживается и биографическим контекстом.

Подобно тому как в более позднем стихотворении «На выставке Карла Виллинка» он дает серию разных точек зрения на одно и то же произведение искусства, в «Декабре во Флоренции» мы видим серию взглядов на изгнание, взглядов, которые поэт чувствует, но которые не заставляют его оглянуться, памятуя о судьбе Лотовой жены и Орфея. Очевидно, что в центре «Декабря во Флоренции» — переплетение образов и судеб Данте, Мандельштама, Ахматовой и Бродского.

Этот страх неизвестности преодолевается в «Декабре во Флоренции» за счет интерференции взглядов — собственного и тех, кто прошел по пути изгнания раньше.

Эти взгляды дают, скорее, не устремленное назад «треугольное зрение», которое разделяет восточную и западную поэтические традиции, несмотря на то, что они сходятся в творчестве поэта, а обращенную в будущее линейную перспективу. И в этой перспективе Ахматова и Мандельштам наследуют Данте, а Бродский оказывается их общей суммой — как это видно по стихотворению и как он сам говорил в Нобелевской лекции о великих тенях своих учителей: «В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой — но всегда меньшей, чем любая из них в отдельности» [388] Бродский И. А. Сочинения Иосифа Бродского. Т. 6. C. 44. .

В «Декабре во Флоренции» Бродскому удалось, оставаясь собой, стать Данте, Мандельштамом, Ахматовой.

Среди отличительных черт поэтики Ахматовой есть одна, которая отражает и особенности эпохи, когда эта поэтика формировалась, и особенности обращения Ахматовой к своему читателю. Ее поэзия, с одной стороны, кажется простой, с другой, уже на довольно ранней стадии приобретает специфическое свойство разговора одновременно с широкой читательской аудиторией и более узким кругом посвященных.

В. В. Виноградов так писал об этом: «Та форма речи, которая доминирует в ее поэзии, форма непосредственного обращения героини к „милому“, к интимным друзьям, форма личного „дневника“ и т. п. обязывает к обилию неопределённых указаний. Происходит своеобразный эстетический „обман“: речь строится с установкой на одно восприятие, на восприятие „своих людей“, которым многое понятно с полуслова, но с объективным расчетом — попасть в другое» [389] Виноградов В. В. О поэзии Анны Ахматовой (стилистические наброски). Л., 1925. C. 90–92. .

Вообще, это свойство любого хорошего стихотворения — производить впечатление на многих читателей и в то же время сообщать что-то, известное немногим. Для этого могут использоваться отсылки, намеки, подтексты. Об этом в статье «Выпад» писал Осип Мандельштам: «В отличие от грамоты музыкальной, от нотного письма, например, поэтическое письмо в значительной степени представляет большой пробел, зияющее отсутствие множества знаков, значков, указателей, подразумеваемых, единственно делающих текст понятным и закономерным» [390] Мандельштам О. Э. Проза. C. 151. .

Эта идея отсутствующих знаков, которые парадоксальным образом присутствуют в стихотворении, приложима ко многим авторам и поэтическим направлениям. Однако в эпоху, когда о многих вещах нельзя — или опасно — говорить открыто, обращаясь к неопределенному кругу читателей, такого рода указатели становятся самостоятельным и определяющим средством — не только в поэзии, но и в повседневной жизни.

Вернемся к истории заучивания «Реквиема» наизусть доверенными читателями. Вот еще одна цитата из дневника Л. К. Чуковской: «Она слушала, а я читала вслух стихи, которые столько раз твердила про себя <���…> Я прочла все до единого. Я спросила, собирается ли она теперь записать их. „Не знаю“, — ответила она, из чего я поняла, что и я пока еще не вправе записывать. „Кроме вас, их должны помнить еще семеро“. Имен она, конечно, не назвала. А я, конечно, не спросила. Насчет имен я еще в Ленинграде получала от нее ценные уроки. В первых же наших разговорах я заметила особенность ее речи: „один человек говорил мне“; „одна дама мне рассказывала“ — „один“, „одна“ — без имени, — о чем бы мы ни говорили. Хотя бы о чем-нибудь нейтральном. Помню взрыв ее гнева: „Люди совсем не понимают, где живут! Был у меня недавно один молодой человек — не такой уж и молодой, не дитя! — рассказал анекдот: `Анна Андреевна, мне Петр Николаевич смешной анекдот рассказал`. И дальше — текст. За такой текст без всякого смеха давали минимум восемь. Зачем же ты поминаешь Петра Николаевича? Сам свою восьмерку и получай“» [391] Чуковская Л. К. Записки. Т. 2. C. 491–492. .