Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Учебный год еще не кончился, но Христина Чумак больше в нашей еврейской школе не появлялась.

Я где-то прочел, что в Советском Союзе в те годы было около тысячи трехсот еврейских школ, десятки промышленных, сельскохозяйственных, педагогических и других еврейских техникумов, издательств, газет, журналов, театров, клубов, библиотек — все как у других народов. Это было на самом деле. Так почему же под руководством Коммунистической партии, при советской власти, наш родной язык стал вдруг так невыносимо свербеть в ушах, что его пришлось уничтожить? Главная причина в том, что говорящие на идише евреи труднее поддавались ассимиляции. Кому-то, видно, очень хотелось, чтобы евреи перестали быть евреями.

Вам, конечно, ведомо, как уносится время, как семь суток складываются в неделю, недели — в месяц, двенадцать месяцев — в год. Я пытаюсь оживить эти давно прожитые годы. Больше восьми десятилетий прошло с тех пор, как я, босой, в закатанных шароварах, в сопровождении нашей собаки Шарика, отправлялся в степь, переполненную свежестью и солнечным светом.

Не забыть мне ни великолепного весеннего цветения, ни запаха первой копны сена, ни ржаного поля, сперва покрытого зеленой щетиной, а потом — тяжелыми, клонящимися к земле колосьями. В огороде цветут мальвы и разноцветные маки. И так, в соответствии с сезоном, что-нибудь все время цветет или зреет, пока не будет убрано все, что посеяно. А потом настает время диких завываний разбушевавшегося в дымоходе ветра, зимних морозов и снежных завалов. Чтобы пережить зиму, нужны были башлык, хотя бы поношенная овчинная шубейка и пусть не новые, но пока еще целые валенки.

Еще до начала всеобщей коллективизации наш земельный надел перешел в государственную собственность.

Вчерашние школьники стали покидать свои дома, так недавно ставшие родными. Уезжали в города, где были еврейские техникумы и институты, или на разбросанные по всей стране индустриальные стройки, но на летние каникулы снова съезжались и часто привозили с собою друзей, городских гостей. По вечерам, когда отцы и матери уже спали, они выходили со двора и, пока хватало ночи, мерили шагами туда-сюда единственную длинную улицу. Давние детские ссоры и драки были забыты. Теперь это были компании соскучившихся друг по другу добрых друзей. Кто-то выносил буханку хлеба, посыпанного тмином, кто-то — вареную кукурузу. Тихо, не слышны даже собственные шаги. Хотя нет — вот послышался шорох и сразу стих. Степь не молчит: по ней непрестанно рыскает ветерок, а в пруду, огороженном высокой оградой, без устали квакают лягушки.

Целый день пекло июльское солнце, и все вокруг еще не успело остыть, но Фридочка Пикус, будущая акушерка, которая пока еще учится в Гайсинском еврейском медицинском техникуме [35] Гайсин — районный центр Винницкой области. В конце 1920-х гг. в Гайсине проживало около 5 тыс. евреев, примерно треть населения города. В Гайсине действовали еврейские средние учебные заведения — медицинское и педагогическое училища. , жалуется, как бы сердясь, что замерзает. Ее кавалер Сема (к сожалению, не могу вспомнить его фамилию), который идет с ней рядом, положил руку на ее голое плечо, и тотчас же, под Фридочкины жалобы: «Холодно, холодно!» (до «горячо» дело еще не дошло), — оба исчезают.

Сколько бы лет ни прошло, но это не забывается, ведь речь идет о своем, о кровном. Пишешь о себе, а заодно еще о ком-нибудь. Сегодня, когда прошло больше восьмидесяти лет, вижу тебя, Фридочка, такой, как ты была тогда: стройная певунья и танцорка с ниткой деревянных бус на шее. Тебе было не больше тридцати, когда гитлеровцы убили тебя и двух твоих маленьких детей. Как же тебя не вспоминать? Горит свеча в моей памяти.

Гость из Киева, который тоже хорошо говорит по-еврейски, просит у местных:

— А теперь мою любимую «Криницу» [36] Популярная песня на стихи известного советского еврейского поэта Ицика Фефера. .

И кто-то затягивает:

То ли оттого, что второй колодец со своим всегдашним журавлем на самом деле стоял, как будто задумавшись, и трава действительно была влажной от росы, или, быть может, потому что девушки лишь к концу прогулки спохватывались, что их посылали за водой, эта песня для нас была не только словами, которые написал поэт, а чем-то живым, трепещущим, идущим от души.

И не думайте, что это только так говорится. Так было на самом деле. Перед тем как разойтись, мы, опьяненные счастьем, спускались к колодцу, и журавль медленно, с пронзительным вздохом, спускался все глубже и глубже, затем, тише, словно выдыхая, тащил это деревянное ведро обратно наверх.