Акрам Шарипов: Товарищ комбат

Губкин тоже пел и с гордостью думал, что его подчиненные проявили себя достойно, ночной марш-бросок совершен. Бойцы не подкачали, даже Глушковский старался изо всех сил, хотя чувствовалось: устал он больше других; видно, в семье рос маменькиным сынком. Вскоре на привале в этом убедились и его товарищи.

— А мы понапрасну протопали тридцать километров с гаком, — сетовал Глушковский, — все наши труды на высоте пошли кобыле под хвост!..

— Ошибаетесь, товарищ Глушковский, — вмешался в спор командир взвода. — Учение не состоялось, это верно, но польза от марш-броска огромная. Во-первых, мы доказали, что непогода нам нипочем, а во-вторых, ночной марш крепче сплотил нас — вспомните, как выручали ребята друг друга, как помогали вам. И в-третьих, прибавил всем нам выносливости. А качество это одно из основных в характере бойца. Мои слова, кажется, не убедили вас? — напрямик спросил лейтенант, видя скептическую ухмылку на лице бойца.

Глушковский без застенчивости ответил:

— Вам положено такие слова говорить.

Лейтенант пристально посмотрел на рядового Глушковского, хотел возразить, но убедительных аргументов в защиту своих доводов не нашел и, махнув рукой, раздраженно скомандовал:

— Становись!

Взвод зашагал по знакомой дороге… Весь остаток пути Губкин думал над тем, как ему подступиться к Глушковскому, с чего начать разговор с ним, чтобы тот его понял.

Утром Георгия прямо с занятий неожиданно вызвали к комиссару батальона.

— Товарищ лейтенант, жалуются на вас бойцы, — сурово начал разговор старший политрук Харламов.

— В моем понимании армия — не институт благородных девиц, боец должен привыкнуть к тяжести солдатского труда. Трудно в учении, легко в бою, так учил Суворов, — убежденно ответил Губкин, догадавшись, кто мог пожаловаться на него. У Георгия и без того было тяжело на душе. Накануне он получил письмо от матери, где она писала, что из военного комиссариата официально сообщили: Василий пропал без вести…

— Все это так, — согласился Харламов. — Но искусство командовать не только в умении отдавать приказ и требовать его исполнения, а прежде всего в умении поднять сознательность бойца, его моральный дух, чтобы он осмысленно выполнял вашу волю. В нашей Красной Армии основной метод воспитания — убеждение, а не принуждение.

Долго еще Губкин размышлял потом о разговоре с комиссаром батальона. «Нет, товарищ старший политрук, — мысленно возражал он Харламову, — без суровой командирской требовательности, стойкости и решительности одним убеждением в этой войне вряд ли победишь».

Губкин думал, что разговор с комиссаром на этом не закончится и что он еще вызовет его. Но вскоре текущие дела были отодвинуты на второй план. Дивизия получила приказ грузиться в эшелоны и двигаться на запад. Началась предотъездная суматошная жизнь. Одна за другой на станцию Уссурийск с песнями прибывали колонны бойцов, звучали бодрые марши духовых оркестров.

Эшелон за эшелоном четко по графику уходил на запад. Георгий послал матери и Асе телеграмму: «Одиннадцатого буду на станции Белогорск» — и теперь подсчитывал часы, оставшиеся до встречи. Почти год он не видел жену, Юрика, дочурку же впервые возьмет на руки.

На одной из редких остановок сержант Еремеев (он стал помощником командира взвода) принес из штабного вагона полную пилотку черных пластмассовых медальонов.

— А ну, братва, налетай! — с напускным оживлением крикнул он. — На бумажке напишите адрес семьи или близких и вложите в медальон.

Бойцы с любопытством потянулись за медальонами. Пилотка быстро опустела, и Еремеев собрался было натянуть ее на голову, когда заметил на дне оставшийся медальон.

— Кто еще не взял? Что за охотник выискался попасть в число без вести пропавших? — спросил он, обводя всех строгим взглядом. Бойцы молча заговорщически переглянулись. Что-то они знали, чего не знал сержант.

Губкин недоуменно спросил:

— Еремеев, что случилось?

Сержант ухмыльнулся и весело ответил:

— Это вы, товарищ лейтенант, намерены перехитрить смерть…

— Точно, — засмеялся Губкин. — Потому и не признал свой медальон. На войне военная хитрость — первейшее оружие.

— Судьбу свою ни обойдешь, ни объедешь, — не согласился Глушковский. — Что кому на роду написано, тому и быть. Наверное, слышали такую народную мудрость?

— Слышал. Только зря вы ставите свою жизнь в зависимость от какой-то предопределенности. Наверное, Глушковский, страх поселился в вашей душе, как только вы надели красноармейскую форму…