Эдуард Камоцкий: «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг.

Склоку поднимают, и шовинизм будят руководители государств. Особенно это касается захоронений по горячим следам на площадях освобожденных городов. Конечно, хоронить людей на чужой городской площади – это как поставить веху своего присутствия. Памятники можно ставить где угодно, а вот хоронить следует на кладбище. Но что сделано, то сделано, и это уже не вехи, а памятники истории. Тем более что это сделано по горячим следам, как реакция на только что прошедшие битвы.

Я знаю только три места, где захоронения на городской площади исторически оправданы – это Марсово поле в Петрограде, как веха свержения самодержавия, Красная площадь в Москве, как веха Великого эксперимента, и центр Берлина, как веха конца Мировых войн. Это я знаю только три места.

После войны на территорию городка привезли из Германии конструкторское бюро по разработке авиационных двигателей (ЮМО и БМВ) из города Дессау. Привезли целиком оборудование и персонал с семьями и своей мебелью. Привезли даже парикмахера и школьных преподавателей, т.е. город Дессау, как спец. контингент, перебазировался на Управленческий.

Городок наш был благоустроенный, – он предназначался для работников управленческого аппарата строительства ГЭС. Теперь здесь поселили немцев.

Про завод мне рассказали мои новые друзья в комнате общежития, где я поселился.

В отделе кадров меня определили в ОКБ (опытное конструкторское бюро), т.к. с моей специальностью в цехе делать было нечего. Сказали, что пропуск на завод мне выпишут через три дня, а пока я должен устроиться в общежитии, прописаться и встать на военный учет

Когда меня принимали в отделе кадров, то, извиняясь, сказали, что сейчас на заводе возникли затруднения с жильем, и мне придется поселиться в общежитии. Как потом я узнал, до этого инженерам на заводе действительно давали комнаты. Основной состав завода был немецким, и к инженерам по немецким меркам относились, как к инженерам. В год моего приезда началось комплектование русского состава, и профессия «инженер» стала массовой. После этого комнаты давали только семейным. Так в общежитии я и прожил до тех пор, пока не обзавелся семьей.

Через проходную завода я прошел 1-го апреля.

Главного конструктора полковника Кузнецова не было, и меня принимал его заместитель майор Семенов. Сижу, ожидая приема, у секретаря, а в кабинет постоянно проходят и тут же выходят люди. Наконец, из кабинета выглядывает улыбающийся майор и говорит секретарю: «Евгения Алексеевна, я никого не вызывал» и улыбающийся скрывается за дверью.

1-го апреля – ребята шутят. Отлучившемуся с рабочего места говорят, что сейчас звонил Семенов и просил его зайти. Коллектив был сплошь молодым. «Старыми» были немногие, приехавшие из Рыбинска и из Уфы – им было за 30, а остальные были молодыми специалистами.

Через некоторое время пригласили меня.

– Где вы хотите работать?

– Я хочу быть конструктором.

– В какой мере Вы знакомы с газотурбинным двигателем?

– По популярной литературе, вроде журнала «Техника молодежи».

– Тогда мы Вам советуем пойти в бригаду «Маслосистемы», масло подается во все узлы, и Вы, таким образом, быстрее всего освоите наш двигатель. Согласны?

– Хорошо.

– Вот начальник вашего отдела.

Начальник отдела повел меня на рабочее место. Подходим к двери, и я вижу надпись: «Бригада приводов и агрегатов».

Ребята из комнаты, куда меня поселили в общежитии, работали в ОКБ. Они мне рассказали, что в ОКБ есть бригады редуктора, компрессора, камеры сгорания, турбины, приводов и агрегатов, регулирования, стартера, прочности, испытания и еще какие-то. По диплому мне следовало идти или в бригаду регулирования, или в бригаду прочности; с ребятами я поделился, что согласен в любую, кроме «приводов и агрегатов», и вот попал в «привода и агрегаты». Вот так.

Фактически это был большой отдел. Привел меня начальник отдела – Махнев в маленькую комнатку, в которой размещалась собственно бригада маслосистемы.

Начальник бригады немец Опперман – умный, добрый, порядочный человек. В его подчинении было 6 человек. Два немца и четыре русских молодых специалиста. Нас четверых поставили к чертежным доскам (из четверых двое пришли годом раньше).

Меня восприняли, как мне потом говорили, настороженно – выжидательно. Одет я был не так, как тогда одевались. Послевоенное время прошло, а я был одет в галифе, хромовые сапоги на кожаной подошве и коричневый однобортный пиджак. Галифе цвета хаки (серо-зеленое) не было военным. Оно было из толстой ребристой шерсти, такой плотной, что ниток не разберешь (репс – что ли). Как папа говорил, «английское галифе» – он и купил его у английских моряков. Сапоги мы с ним выбирали на базаре, – чтобы хром был качественным и чтобы подошвы были из хорошей кожи. Кожаная подошва на снегу очень скользила. Сейчас вот подумал – XVIII – XIX века, когда не было микропоры и резиновых подошв со штампованным рисунком, когда сапоги были только на кожаных подошвах, как тогда держали равновесие на утоптанном скользком снегу. Простой народ валенки или лапти носил, а господа?