Михаил Качан - Школа на Кирочной. Потомку о моей жизни

Мама первым делом смотрела на нас вопросительно и спрашивала:

– Принесли чего-нибудь из вещей?

Но папа отмалчивался. Он любил свою сестру и не хотел омрачать их отношений трудными вопросами.

Праздником для меня было посещение цирка. Папа взял туда заранее билеты, и я сначала целый месяц предвкушал, как мы туда пойдем. Я никогда раньше не был в нём, и представление меня очень впечатлило. Я помню воздушных гимнастов, клоуна по имени Каранд’аш, тигров, дрессированных лошадей и многое другое. Ощущение большого праздника осталось во мне надолго.

В школу мама привела меня только в конце октября. Здание школы стояло и стоит до сих пор на ул. Салтыкова-Щедрина прямо напротив ул. Восстания, где эта улица заканчивалась. Здесь трамваи с ул. Восстания поворачивали на ул. Салтыкова-Щедрина и следовали до Литейного проспекта. Большинство людей улицу Салтыкова-Щедрина называли Кирочной.

На вывеске было написано: «Дзержинский районный отдел народного образования. Мужская средняя школа №183».

За нашей школой был пустырь, а за ним стояло такое же здание, фасадом выходившее на улицу Петра Лаврова.

Там была женская школа. Впоследствии у нас с девочками из этой школы была официальная «дружба».

Улица Салтыкова-Щедрина до революции называлась Кирочной, но потом в период массовых переименований улиц ей дали имя русского писателя-сатирика, которого Сталин иногда цитировал в своих докладах.

В годы перестройки она снова стала Кирочной. Историческое, самое первое название ее было – 5-я линия Литейной части, а Кирочной она стала в честь Лютеранской церкви Святой Анны – кирхи.

Почему сатирика обидели, и чем второе историческое название лучше первого и третьего, я не знаю. Некоторые считают, что отцам города виднее.

Директриса школы сказала маме, что меня надо «сажать» в третий класс, а не в четвертый, потому что я не сумею догнать и только испорчу им всю картину.

– Он пропустил целую четверть, а тем более, учился на периферии, сказала она.

– Он способный, – сказала мама, – и постарается. Давайте попробуем.

Директриса после долгих колебаний согласилась и привела меня в 4-б класс, назвала мои имя и фамилию и посадила на свободное место в первом ряду. Парты стояли в три ряда: один ряд – у окон, выходящих на Кирочную, второй – посредине и третий у стены, Каждая парта была на два места. Я сидел на первой парте третьего ряда слева, ближе к учительскому столу. На этом месте я и сидел всегда, пока учился в школе.

Первым уроком, на который я попал, была арифметика. Урок проводила толстая баба (я прошу прощения за слово «баба», но Людмилу Николаевну Богомолову можно было назвать женщиной с большим трудом).

Толстая бесформенная фигура, пропитое лицо, деревенская одежда, платок на голове, который скрывал ее свалявшиеся бесцветные волосы, серые пустые глаза и вульгарный, совсем не изящный ленинградский, русский язык. Резкие движения, особенно её неожиданные повороты головы от доски, когда она на ней писала, к классу, словно она ожидала какого-то подвоха, и ей надо было кого-то застать на месте преступления.

И я с первой минуты был ошеломлен характером ее общения с учениками.

– Заткните ему рот поганой мочушкой, – говорила она, когда кто-нибудь начинал разговаривать.

Мочушкой она называла влажную тряпку, которой стирали мел с доски. Мне это слово сразу показалось неприличным, потому что оно у меня связалось в голове не с словом мочить, а с мочой.

Она начала проверять выполнение домашних заданий и ставить отметки в дневники. Поскольку я впервые пришел на занятие, домашнюю работу я не выполнял. Обнаружив это и не обратив внимания на то, что я только что первый раз пришёл в класс, она поставила мне отметку 2. У меня аж слезы брызнули от такой несправедливости. Я стерпел и не стал ей ничего говорить. Не любил и не люблю оправдываться.

Но на следующий день было еще хуже. Я решил дома все примеры правильно, но при этом пришлось кое-что написанное чернилами стереть, а на этом месте написать заново. Бумага в тетрадях была очень плохая, и там, где я стирал, лист стал тоньше и промок, когда я написал чернилами новые цифры. «Грязно, 2», – было написано её рукой у меня в тетради, и новая двойка красовалась в дневнике.

Тогда еще шариковых ручек не было, мы писали металлическими перьями, постоянно обмакивая их в чернильницы-непроливашки, которые носили с собой.