Иван Солоневич - Россия в концлагере (сборник)

Такая же закута, как и остальные «отделы» УРЧ. Задрипанный письменный стол. За столом – человек в чекистской форме. На столе перед ним лежит мое «личное дело».

Богоявленский окидывает меня суровым чекистским взором и начинает начальственное внушение, совершенно беспредметное и бессмысленное: здесь, дескать, лагерь, а не курорт, здесь, дескать, не миндальничают, а с контрреволюционерами в особенности, за малейшее упущение или нарушение трудовой лагерной дисциплины – немедленно под арест, в ШИЗО, на девятнадцатый квартал, на Лесную Речку… Нужно «взять большевицкие темпы работы», нужна ударная работа. Ну и так далее.

Это свирепое внушение действует как бальзам на мои раны: эффект, какового Богоявленский никак не ожидал. Из этого внушения я умозаключаю следующее: что Богоявленский о моих статьях знает, что оные статьи в его глазах никаким препятствием не служат, что о разговоре со Стародубцевым он или ничего не знает, или, зная, никакого значения ему не придает и что, наконец, о моих будущих функциях он имел то самое представление, которое столь блестяще было сформулировано Наседкиным: «что – куда»…

– Гражданин начальник, позвольте вам доложить, что ваше предупреждение совершенно бесцельно.

– То есть – как так бесцельно, – свирепеет Богоявленский.

– Очень просто: раз я попал в лагерь – в моих собственных интересах работать, как вы говорите, ударно и стать ценным работником, в частности для вас. Дело тут не во мне.

– А в ком же, по-вашему, дело?

– Гражданин начальник, ведь через неделю-две в одной только Погре будет 25–30 тысяч заключенных. А по всему отделению их будет тысяч сорок-пятьдесят. Ведь вы понимаете: как при таком аппарате… Ведь и мне в конечном счете придется отвечать, всему УРЧ и мне – тоже.

– Да, уж насчет – отвечать, это будьте спокойны. Не поцеремонимся.

– Ну конечно. На воле тоже не церемонятся. Но вопрос в том, как при данном аппарате организовать рассортировку этих сорока тысяч? Запутаемся ведь к чортовой матери.

– Н-да. Аппарат у нас – не очень. А на воле вы где работали?

Я изобретаю соответствующий моменту стаж.

– Так. Что ж вы стоите? Садитесь.

– Если вы разрешите, гражданин начальник. Мне кажется, что вопрос идет о квалификации существующего аппарата. Особенно – в низовке, в бараках и колоннах. Нужно бы небольшие курсы организовать. На основе ударничества.

И я запинаюсь… Усталость… Мозги не работают… Вот дернула нелегкая ляпнуть об ударничестве. Не хватало еще ляпнуть что-нибудь о социалистическом соревновании: совсем подмочил бы свою нарождающуюся деловую репутацию.

– Да, курсы – это бы неплохо. Да кто будет читать?

– Я могу взяться. Медгора должна помочь. Отделение, как-никак, – ударное.

– Да, это надо обдумать. Берите папиросу.

– Спасибо. Я старовер.

Моя образцово-показательная коробка опять появляется на свет Божий. Богоявленский смотрит на нее не без удивления. Я протягиваю:

– Пожалуйста.

Богоявленский берет папиросу.

– Откуда это люди в лагере такие папиросы достают?

– Из Москвы приятели прислали. Сами не курят, а записаны в распределителе номер первый.

Распределитель номер первый – это правительственный распределитель, так, для наркомов и иже с ними. Богоявленский это, конечно, знает…

Минут через двадцать мы расстаемся с Богоявленским несколько не в том тоне, в каком встретились.

Мои обязанности «юрисконсульта» и «экономиста-плановика» имели то замечательное свойство, что никто решительно не знал, в чем именно они заключаются. В том числе и я. Я знакомился с новой для меня отраслью советского бытия и по мере своих сил пытался завести в УРЧ хоть какой-нибудь порядок. Богоявленский, надо отдать ему справедливость, оказывал мне в этих попытках весьма существенную поддержку. «Актив» изводил нас с Юрой десятками мелких бессмысленных подвохов, но ничего путного сделать не мог и, как оказалось впоследствии, концентрировал силы для генеральной атаки. Чего этому активу было нужно, я так и не узнал до конца. Возможно, что одно время он боялся, как бы я не стал на скользкие пути разоблачения его многообразного воровства, вымогательства и грабежа, но для такой попытки я был все-таки слишком стреляным воробьем. Благоприобретенные за счет мужицких жизней бутылки советской сивухи распивались, хотя и келейно, но вкупе с «головкой» административного отдела, третьей части и прочих лагерных заведений… Словом – та же схема: Ванька – в колхозе, Степка – в милиции, Петька – в Госспирте. Попробуйте пробить эту цепь круговой, приятельской, пролетарской поруки. Это и на воле жизнеопасно, а в лагере – уж проще сразу повеситься. Я не собирался ни вешаться, ни лезть с буржуазным уставом в пролетарский монастырь. Но актив продолжал нас травить бессмысленно и, в сущности, бесцельно. Потом в эту, сначала бессмысленную, травлю вклинились мотивы деловые и весьма весомые. Разыгралась одна из бесчисленных в России сцен «классовой борьбы» между интеллигенцией и активом – борьбы за человеческие жизни…