Георгий Гюрджиев - Встречи с замечательными людьми

Он имел в виду тот мой эксперимент, который я как-то раз, за много лет до этого, в бытность мою в Александрополе, делал в его присутствии, приводя к разным степеням гипнотического состояния людей всяких типностей, в целях выяснения себе всяких деталей того явления, которое у ученых гипнотизеров называется «экстериоризация-чувствительности» или «перенесение-болевых-ощущений-на-расстояние».

Это я производил следующим образом:

Я делал из смеси глины с воском и с самой мелкой дробью фигуру, представляющую приблизительно копию медиума, приведенного мною в гипнотическое состояние, т. е. то психическое состояние человека, которое в отрасли науки, дошедшей до наших дней из очень древних времен, называлось «потеря-инициативности», какое состояние соответствует, по современной классификации так называемой «Нансийской-школы», третьей степени гипноза, и потом очень хорошо натирал определенный участок тела данного медиума мазью из смеси оливкового и бамбукового масла, а затем, соскабливая это масло с тела медиума и смазывая им соответствующее место фигуры, приступал уже к выяснению себе всяких интересовавших меня деталей этого феномена.

Как раз тогда моего отца больше всего поражало то явление, когда от моего прикосновения иголкой к натертому месту на фигуре у медиума вздрагивало соответствующее место, а при более сильном уколе, точно на том же самом месте части тела медиума выступала капля крови, и в особенности то, что спрошенный медиум, после того как был приведен в бодростное состояние, оказывалось, ничего не помнил об этом и утверждал, что ничего не чувствовал.

И вот, отец, в присутствии которого тогда этот опыт производился, теперь, ссылаясь на это самое, сказал:

– Вот, в этом духе, это «что-то-такое», как до смерти человека, так и после нее до своего разложения, реагирует на окружающие известные действия и не избавлено от их влияния.

У моего отца, как я уже упоминал в предыдущей главе, в отношении моего воспитания были определенные, как я их назвал, «настойчивые-преследования».

Одно из наиболее ярких таких его «настойчивых-преследований», оказавшее на меня бесспорно верный и резко ощутимый благотворный результат, каковой мог быть усмотрен и теми из знавших меня, кто сталкивался со мною во время моих странствований по разным дебрям твердынной поверхности земли в поисках истины, заключался в том, что он тогда в моем детском возрасте – именно в том возрасте, когда вообще в человеке слагаются всякие данные для импульсов ко времени ответственной жизни, – при всяком подходящем случае принимал меры, чтобы вместо данных, которые порождают такие импульсы, как «брезгливость», «отвращение», «гадливость», «боязнь», «робость» и т. п., во мне образовывались данные для безразличного отношения ко всему, обычно вызывающему подобные импульсы.

Я отлично помню, как он даже иногда для такой цели незаметно подкладывал мне в постель что-либо могущее вызывать перечисленные импульсы, как то: лягушку, червяка, мышь и т. п., и заставлял меня брать в руки неядовитых змей и даже играть с ними, и т. д.

Из приемов таких именно его «настойчивых-преследований» в отношении меня я помню, что больше всего нервировало других старших, окружавших меня в детстве – например, мать, дядю, тетю и наших старших пастухов – то, что он обязательно заставлял меня вставать рано утром, когда детский сон особенно сладок, идти к фонтану окачиваться холодной ключевой водой и после этого бегать нагишом, и если я противился этому, то он, несмотря на то что был очень добрым и любил меня, в этом никогда не уступал мне и даже беспощадно наказывал.

Впоследствии я не раз вспоминал его за это, и в такие моменты всем своим существом благодарил его.

Не будь этого, я никогда бы не смог одолеть тех препятствий и трудностей, которые вставали передо мной в последующей жизни во время моих путешествий.

Сам он вел жизнь до педантизма размеренную, и в выполнении этого был беспощаден к самому себе.

Например, имея обыкновение рано ложиться спать, чтобы рано утром приступить к выполнению заранее намеченного, он в этом отношении не сделал исключения даже в свадебный вечер своей дочери.

В последний раз я видел моего отца в 1916 году. Ему было восемьдесят два года, он был еще полный сил и здоровья, и недавно появившиеся седины еле просвечивались в его бороде.

Жизнь свою он кончил через год после этого моего последнего свидания с ним не своей, а насильственной смертью.