Виктор Кротов - Навстречу своему лучу. Воспоминания и мысли

Любопытно, что главным козырем таких чисто умственных мечтаний была собственная малоценность, даже никчёмность вроде бы. Из чего можно догадаться, что об уверенном чувстве призвания речи ещё не было.

Но ведь должны были возникать хоть какие-то его признаки?.. Какие-то намёки?..

Можно ли отнести к ним участие в создании семейной газеты? Мы выпускали её обычно к празднику или к чьему-то дню рождения. Когда за оформление брался отец, получивший в юности художественное образование, получалось очень красиво: с цветной бумагой, с фотографиями или вырезанными оттуда лицами, со всякими неожиданными эффектами. Но иногда это был просто лист писчей бумаги, полный с обеих сторон рисунков, подписей к ним и текстов (в основном, стишков). С удовольствием я участвовал в рифмоплётстве; поэзией тут и не пахло. Но всё-таки – намёк?

Может, намёком была дурацкая история с письмом в журнал? Настолько, мягко говоря, наивная, что в предыдущей главе (к которой она относится хронологически) я ухитрился про неё забыть. Но рассказать надо.

Видимо, на меня подействовал тот идеологический примитивизм, с которым любимый мною (правда, за другие качества) журнал «Крокодил» обличал чуждый советским людям западный образ жизни. Я решил, что тоже так вполне могу. Сочинил стишок, в котором рифмовались «капиталисты» и «коммунисты», но это полбеды – угораздило меня и картинку нарисовать в качестве карикатуры, в комплекте со стишком (а рисовал я ещё намного хуже, чем рифмовал). И, никому не показывая и ни с кем не советуясь, отослал карикатуру и стишок в «Крокодил». После чего усердно перелистывал каждый свежий номер журнала, на полном серьёзе надеясь обнаружить свой шедевр. Впрочем, меня удовлетворил и большой официальный конверт с ответом из «Крокодила», где уважительно и тактично сообщалось, что пока мой материал не может быть опубликован, без указания причин.

Не очень-то хочется принимать этот случай за намёк на призвание. Скорее это было известное искушение постараться писать как требуется – блуждающий огонёк на болоте, заманивающий в трясину.

Нет, не нахожу я качественных предчувствий призвания в первые полтора десятка лет. Только старшеклассником я начал ощущать что-то в этом роде. Может быть, меня разбередила общая творческая атмосфера в школе? Или просто время пришло?

Рифмоплётством я занимался и в десять лет. Но в шестнадцать – начал писать стихи . Парадокс в том, что разница ощущалась только изнутри. С объективной точки зрения, это было поначалу почти то же самое. Даже тетрадки со стихами я самоиронически обозначал, по слову «рифмоплётство», РП-1, РП-2 и пр. Однако знал, что теперь выражаю свои переживания.

Дело не только в стихах. В том же возрасте я начал вести записные книжки (не дневникового, а наблюдательско-размышленческого толка), начал делать какие-то прозаические наброски. В общем, начал писать. Постепенно стало формироваться ощущение, что это занятие чем-то особенно важно для меня.

Впрочем, обильное чтение страховало меня от самоупоения. Я любил поэзию вообще. И видел, сколько на свете замечательных стихов и поэтов, так что приходилось изначально быть скромным в оценке собственной продукции.

Например, сидя под акациями в дедушкином шезлонге, я проглотил двухтомник Генриха Гейне и был потрясён тем, что он написал (уже давно! и как здорово!) о многом таком, о чём мне ещё только хотелось написать. Конечно, суть была не в моих замыслах, а в переживании эмоций Гейне как близких к своим. Или представляющихся близкими.

Тогда издавали не так уж много стихов, и я ходил по книжным, по букинистическим в поисках любых поэтических книг. Хотя покупал, конечно, не все.

Свою лепту вносила и школа. Много стихов нам читал Герман Григорьевич. Много было начитанных учеников. На одном из вечеров меня потряс Саша Вайсберг, читавший вслух Иосифа Уткина (тогда ещё мне незнакомого) с такой пронзительно-еврейской интонацией, с какой, возможно, и сам Уткин не осмеливался их читать.

Во мне бродило множество расплывчатых замыслов. Хотелось, в частности, написать повесть о своём девятом «А». Мне было очевидно, что это самый интересный этап в жизни на данный момент! Но о литературной работе я ещё и понятия не имел. Так что у замыслов не было особых шансов оказаться реализованными.

Учительница литературы, Зинаида Семёновна Петракова, которая поначалу не знала, что делать с нашим странным классом, постепенно приноровилась к бурному проявлению индивидуальностей и давала нам вовсю дискутировать на уроках, а сама сидела и слушала… Это было лучше, чем копание в личной жизни писателей, к которому сводилась литература в сороковой школе, но тоже к реальной читательской жизни отношения не имело. Тем более, к литературному творчеству.