Сергей Чилингарян - Мой сосед Владимир Путин. Разговор по душам

Теперь легонько по мотивам: почему они пришли тебя поздравить.

Распутин просил за литературу — за внимание к ней. Да только зря это он. Лучше прочел бы тебе лекцию на уровне ликбеза. Придется мне прочесть, потерпи немного. Надо было не просить, а требовать, и такими словами, которыми пусть и ничего бы не добился, но хотя бы вогнал в срам. Он смог бы, наверное, но сделикатничал. Пусть у него и появился некий зубок на вторгающееся в русскую жизнь «иноязычие», но это у него от общей растерянности перед временем. Провинциальный интеллигент, ругаться все же не в его профессии. И это в твоей политике, Путин, еще одно из многочисленных подспорий.

Вот что ты сказал спустя некоторое время после приглашения писателей, показав литературе и ее распространению, по сути, черную метку: «Ясно, что это дотационная статья. И ничего нового тут не придумать». Запоминай фразу, — долго буду за нее тебя трепать. Тупик книгопечатания и, соответственно, книгочейства в России, говоришь, дело неизбежное. И окончательно умываешь руки.

Вот и недоумеваю: а чего это ты писателей приглашал? Чтобы морально поддержать их перед объявлением аутодафе? Это ведь была, наверное, твоя последняя встреча с ними. И на 60-летие тамадой у тебя будет не какой-то там Букст-пукст, а наверняка сам Эрнст…

Битов пришел по должности, он — президент Русского Пен-центра и приглашения избежать не смог. Не думаю, чтобы ему было с тобой интересно. К публицистике, прочей политологии у него прохладное, если не сказать надменное, отношение. В частности, он считает, что все состояния в мире сколочены на грабительстве; эта мысль позволяет ему жить со скрещенными руками. И отношение к начальствующему положению у него, очевидно, такое же олимпийское: все равно, дескать, во все времена те, у которых власть и положение, пользуются ими, забирая себе все лучшее.

Как профессионал он, в частности, знал, что моя повесть о собаке уровнем выше той лабуды, которую рекомендовал французам для перевода и издания. Сам подчеркивал, что фабулы, которую я взял в повести, он в литературе не встречал. Недавно при мне говорил прозаику Улицкой: «У Сережи есть повесть о собаке… Там такое место…пес находит в глуши погибшего приятеля — приблудную дворняжку … Навсегда запоминается… Толстой отдыхает», — имея в виду «Холстомера», повесть классика о лошади. И это через 25 лет после прочтения. Но как человек животворящий и, соответственно, животрепещущий Битов оказался выше профессионального пуританства, предпочтя милое создание. Он как-то и не подумал, что, будучи переведенной, повесть могла бы кормить меня лет десять, и тогда, в 80-90-е, на настроении, на подъеме, глядишь, я еще что-нибудь написал бы.

Иногда он может выдать крупную мысль, типа той, что сказал в перестройку: «Мы проснулись в другой стране», — но не более того. Сам-то он проснулся, но будить власти не в его охоте. Так что ничего откровенного о твоей политике, Путин, и твоем месте в развитии страны он изначально тебе сказать не мог. Точнее, и не тревожил бы себя, чтобы захотеть сказать, наверняка зная о бессмысленности сего.

И то, по правде сказать, в советские годы он пострадал немного. И за «Метрополь», и за нелепую историю с братом, журналистом Олегом Битовым, который, вроде бы под давлением, давал какие-то сведения злопыхательским спецслужбам. И за «Пушкинский Дом», опубликованный на Западе, экземпляр которого оказался, как он сам не без сдержанной гордости говорил, на последнем письменном столе самого Набокова в числе нескольких других. Помню, как в начале 80-х он раскрывал мне тонкости своих взаимоотношений с телефоном и с почтовым ящиком, с чуткой тревогой ожидая какой-нибудь подлянки от всемогущих органов, но в то же время чувствуя особый трепетный вкус и даже тягу (почти как Раскольников — к своему следователю Порфирию), выстраивая какие-то умственные упреждения на случай наступления внезапного вторжения в круг его напряженного времяпровождения…

«…Почувствовал на себе чье-то неусыпное внимание. Сперва ничего определенного не было. Исчезло только привычное и покойное чувство одиночества. Потом стали обнаруживаться признаки более пугающего свойства.» И хотя это уже чуткая тревога миллионера Корейко, но есть, наверное, что-то общее.

А что, будь ты, Путин, в то время переброшен в отдел инакомыслия, как миленький взял бы его в разработку, вызывал бы в кабинет, задавал бы тяжелые вопрос в лоб, типа: «Как вы переправили «Пушкинский Дом» на Запад? …Что вы знаете о Щаранском? …Как так оказалось, что дама, с которой вы живете — его двоюродная сестра? …А что из себя представляет этот Максимов? …Не знаете? Странно… Так, а Владимов? …Когда в последний раз виделись с Войновичем? …Имейте в виду, нам все известно!».