Александр Шлёнский - Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе

Ты спросишь теперь, читатель, а испытываю ли я ну хоть какие-то тёплые чувства к покинутой стране, в столице которой я некогда родился? Как-никак, скажешь ты, а всё же эта страна дала тебе бесплатное среднее и высшее образование, духовный багаж, широту мировоззрения, умение понимать книги и людей, глубоко вникать в жизнь, и много чего еще. Ага, щаззз… испытываю… — вот хуй тебе огромный! Бесплатным моё образование было только потому, что деньги на моё обучение были украдены ёбаным советским государством из бюджета моей семьи. Мои родители получали ёбаную советскую зарплату и за всю жизнь не смогли купить себе даже старенький автомобиль и по-человечески отдохнуть в отпуск, не ужимаясь в каждой ёбаной, политой слезами копейке. Деньги, которые недополучили мои родители за всю жизнь, составляют сумму гораздо больше той, что была израсходована на моё обучение в сраном Рязанском мединституте с его ежегодными злоебучими колхозами и обсирательским врачебным дипломом, который не признаётся в США. Кстати, этот сраный врачебный диплом не кормил меня даже в доперестроечном совке. Чтобы выжить, мне пришлось бросить ёбаную медицину к хуям собачьим и самостоятельно освоить программирование. Кто посмеет утверждать, что в доперестроечный период можно было не то что достойно, а хоть как-то просуществовать на сто десять рублей грязными (а именно столько получал молодой врач после института, причём работать больше чем на ставку запрещалось ёбаным рязанским горздравотделом), тому я лично плюну в харю густой зелёной соплёй и художественно размажу грязной мухобойкой.

После перестройки совковые врачи лучше жить не стали. Никогда не забуду, как уже в девяностых годах я пришел в поликлинику после жесточайшего гриппа, еле держась на ногах, весь желтый и усохший как после сыпного тифа. Приём вёл пожилой врач — несчастное изморенное существо, выглядевшее еще хуже меня, едва вставшего после тяжелой болезни. Кожа на его руках посерела и потрескалась от скудного безвитаминного питания, запавшие его глаза светились лихорадочным голодным блеском. Глянув в мою карточку и увидев, что я работаю в представительстве французской компании, он с мольбой в голосе спрашивал, не нужен ли нам в компании врач. Я часто вспоминаю этот и многие другие эпизоды, о которых я еще расскажу, и чувства, которые я испытываю к оставленной мной стране вряд ли можно назвать тёплыми… Большая половина моей неповторимой и потому бесценной жизни испохаблена этой страной безвозвратно. Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь?…

Разумеется, моя бывшая родина испохабила жизнь не только мне, но и миллионам других людей, которые до сих пор не подозревают, как глубоко эта страна изуродовала их жизнь. В их числе моя родная мать, которая никогда не была за границей и смертельно боится всяких Израилей, Америк и Канад, потому что там чужая, незнакомая жизнь. Чужая, неведомая, страшная жизнь — без часового стояния в очереди в сберкассу на больных старческих ногах; без хождения по нечищенным скользким зимним улицам, на которых запросто можно поскользнуться, упасть и поломать себе руки и ноги… Моя мать не привыкла жить с нормальным горячим водоснабжением. Она всю жизнь прожила и продолжает жить с допотопной газовой водогрейной колонкой, которая шипит, протекает, постоянно может расплавиться и затопить соседей, а при определенном направлении ветра еще и тухнет и заванивает газом всю квартиру… Жизнь с крошечной пенсией, которой не хватает даже на таблетки от давления… Жизнь с боязнью потратить на нужные лекарства и еду хотя бы часть присланных сыном долларов, потому что на доллары растёт мизерный процент, и хочется этот процент во что бы то ни стало сохранить… Жизнь в вымерзшей квартире зимой, потому что плохо работают ёбаные советские батареи, не менявшиеся двадцать лет… Жизнь, задыхаясь от жары летом, потому что в ёбаной хрущёвке отродясь не было кондиционеров… Продолжая жить этой беспросветной жизнью, моя мать трясётся от страха и держится за эту сраную говённую жизнь, категорически отказываясь приехать к сыну в Америку, потому что она смертельно боится всяких Израилей, Америк и Канад. Потому что там, в страшном далеке — чужая, незнакомая ей жизнь, которую она никогда не видела, прожив всю жизнь за железной стеной. А всё незнакомое — страшно. Страшен чужой климат, чужой язык, чужие законы и обычаи, чужие вещи, чужие запахи. Страшно быть в тягость. Страшно, когда у тебя совсем не осталось здоровья, и нет сил начать новую жизнь, а точнее провести в приличном месте те жалкие крохи, что от неё остались. За всё за это тоже отдельное «спасибо» моей бывшей родине.