Александр Шлёнский: Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе

В школьные годы я был нежным еврейским ребёнком, ходил в музыкальную школу, играл на пианино Моцарта и Гайдна, и от всего грубого, вульгарного, пролетарского, меня тошнило и корёжило. Больше всего меня корёжило от матерщины. Может показаться странным, но в детстве я не выносил мата, и особенно ранило мои уши слово „пизда“. Пизду я в детстве очень не любил и всегда избегал о ней думать, даже когда одноклассники показывали мне фотографии и рисунки этой культовой части тела. На этих фотографиях почти всегда фигурировала лохматая косматая пиздища исполинских размеров, величественная и страшная как древний языческий бог. Я смутно и боязливо сглатывал слюну от неясных зловещих ассоциаций с чем-то хорошо известным, только не мог понять с чем. Но однажды пришло неожиданное прозрение. Во всех классных комнатах нашей школы висели портреты вождей, и в один прекрасный день до меня дошло, что мохнатая кучерявая борода Маркса на этих портретах напоминает огромную, лохматую, взмыленную пизду. С тех пор я избегал смотреть на портреты вождей. Если я всё же случайно натыкался взглядом на похабную марксову бородищу, я с отвращением отводил глаза прочь и думал горестно и злобно: „Пизда! Опять на стене висит ПИЗДА! Блядь, ёб твою мать! Пизда! Нигде от неё не скрыться! Всюду пизда… Ёбаный пупок, как же заебала меня эта пизда!“

Вот так борода основателя бессмертного, единственно верного учения о руководящей роли класса-гегемона приучила меня сперва думать матерные слова, а потом и ругаться ими же. Если бы Маркс пользовался услугами брадобрея, я бы никогда не начал ругаться матом, клянусь бородой пророка. Правда, с той далёкой поры прошла бездна времени, и я уже очень давно матом не ругаюсь, а просто на нём разговариваю.

И партийные „блатные“, и уголовные „блатные“ не любили евреев. Если официальная, „водочная“ мораль была мне просто неприятна своей навязчивостью, громогласностью в сорок убойных градусов и скудостью идей, то „самогонная“ уголовная мораль, дополнявшая её до логического целого, внушала мне непреодолимый ужас. Пытаясь заглушить страх перед вонючей „самогонной“ моралью, я долгое время переступал через себя и боролся с ней, используя также ненавистную мне мораль официальную. То есть, когда меня в очередной раз обзывали „жидом“ или „евреем“ в моей богатой антисемитскими традициями школе, я становился в позу и доказывал обозвавшему, что он не комсомолец, а дерьмо собачье, и что с такими неидейными, отсталыми комсомольцами мы коммунизма никогда не построим. Так же я поступал позже и в институте. Но когда ёбаная перестройка смела ко всем ебеням пролетарский интернационализм и прочую блядскую поебень, и в том числе такую пиздатую хохму как „новая историческая общность людей под названием "советский народ“, я потерял единственное оружие в борьбе с уголовно-патриотической "самогонной моралью“, которую узнаю ежечасно даже по Интернету, даже из Америки. Узнаю и ненавижу смертельно, по сей день.

Отмена сразу двух важнейших монополий в зоне экономического и нравственного неблагополучия привела к тому, что "самогонная мораль" вылезла из-под полы и превратилась в почти официальный продукт — в палёную водку "правильных понятий" бандитского капитализма. Эта "палёная мораль" пробралась на витрину общественной жизни и начала в гордом одиночестве править бывшими советскими людьми, и до сих пор единолично царствует в стране с непонятным мне названием "Российская Федерация".

Теперь-то я хорошо понимаю, что никакая это не Россия и никакая не педерация, а натуральная зона , победившая в одной отдельно взятой стране. А тогда я этого еще не понимал, потому что ни дня не жил за границей и не знал, что такое нормальная страна. Но я чувствовал эту зону кожей, и мне стало чрезвычайно неуютно в этой зоне, с победившей уголовной моралью, на фоне резко усилившегося антисемитизма, который всегда был неотъемлемой частью пролетарского уголовного сознания. Если в советские времена я еще как-то находил силы убеждать себя и других, что все мы советские люди, строящие коммунизм в едином порыве, и что про пятую графу паспорта надо скорее забыть, то в послеперестроечные времена стало ясно, что я теперь и не советский, и не русский, и вообще никакой. Евреем я себя не чувствовал — мне всю жизнь не давали им себя почувствовать — поэтому я почувствовал себя в этой стране чем-то типа таракана в чужой квартире. Таракан ни капли не виноват, что родился тараканом, а не сверчком, не соловьём, или хотя бы носорогом. Но никого это не волнует. Тараканов принято травить — и всё тут. Антисемитизм и травля тараканов — это глубокие и древние традиции, не имеющие никакого рационального объяснения. В Канаде такой традиции нет. Там никогда не травят тараканов. Канадцы их почитают за домашних животных и никогда не обижают. В Советском Союзе обижали и тараканов, и евреев, и много кого еще — всех не перечислить. Единственный способ для таракана уцелеть и избежать травли — это вовремя удрать из вражеской квартиры. В Израиль я удирать не хотел. Израиль — это тот же Брайтон, только с арабами вместо негров. Израиль — это такое же гетто для евреев, маленький еврейский тараканник, расположенный на крохотном клочке пустыни, притиснутой к солёному морю, да и тот яростно оспаривают у него злоебучие арабы. В этом своём сионистском гетто евреи разговаривают на лабораторно-искусственном языке, который сварганил полоумный Бен Иегуда — на языке, который больше никто в мире не понимает, — и тем самым напрочь отделяют себя от мировой культуры. В гетто я не живу принципиально, не важно как оно называется, Брайтон или Израиль. Лабораторных экспериментов над людьми мне по уши хватило в ёбаном совке. Достаточно сказать, что мне по сию пору приходится писать по-русски не для нормальных людей, а для таких вот как ты уродов. Для отдалённого, никем не предусмотренного продукта жутких экспериментов над людьми. Для обитателя огромного постсоветского гетто, для тебя, мой читатель. Разумеется, с такими настроениями кроме США мне податься было некуда, и то что я оказался именно в США, вполне логично.