Александр Шлёнский: Записки полуэмигранта. В ад по рабочей визе

Бывшая моя родина, как я к тебе отношусь?… Для этого надо еще понять, как мы пришли к нынешним временам. В бывшем Советском Союзе всегда существовала двойная мораль. Официальная мораль говорила о том, что все национальности равны, что формируется новая историческая общность людей под названием «советский народ», о том, что наша родная партия находится в авангарде мирового пролетариата, а наша родная страна — в авангарде мирового прогресса. Но была еще и вторая мораль, неофициальная, в которой фигурировали две разновидности блатного мира: блатные в смысле «по-блату», в смысле карьеры, номенклатуры, приближенности к власти, к обкому партии, к умению легко отвертеться от партийной разверстки типа посылки в колхоз, используя связи, и умения легко доставать любой дефицит — и блатные в смысле уголовном.

Блатное отрицалово формировалось в сознании детей уже в школе. «Блатные» ребята сдёргивали с себя и с других пионерские галстуки:

«Ёбаный стос, да снимайте вы хомуты, мудофели!».

Эти вдохновенные гимны пролетарской уголовной морали я выучил еще в школе, одновременно с „Песней о Соколе“. „Рождённый ползать летать не может“ — заученно декламировали дети советского пролетариата на уроках литературы. Зато их рождённые ползать родители умели стоять раком, похабно раскорячившись между казённой „коммунистической“ моралью и ещё более омерзительным эрзацем морали, сочившимся из бесчисленных „зон“ и лагерей. Государственная монополия на идеологию и на алкоголь определила одинаковый характер потребления обоих продуктов. И там, и там имелся продукт легальный и продукт нелегальный. Первый открыто и помпезно стоял на витрине и на прилавке, в то время как второй приходил к потребителю только из-под полы. Официальная идеология, как и официальная водка, подавалась в солидной бутылке и имела несомненные свойства фабричного продукта, но при одном беглом взгляде на казённую этикетку, и особенно на ценник, это сучье молочко застревало в горле. От самопального же продукта мне просто хотелось неукротимо блевать, от одного только запаха. Но для пролетариата именно он и был повседневным напитком, своего рода естественной смазкой для трудно вращавшейся жизни, потому что казённая смазка, хотя и наносилась обильно, никогда не проникала глубоко в интимные щели и отверстия действительной советской жизни.

„Кто, если не я!“

„За себя и за того парня!“

„Быстрее! Лучше! Дешевле!“

„Совесть пассажира — лучший контролёр!“

Нет — не катилэтот казённый продукт в массы, потому что был он явно не того разлива. Им прикрывались, с его помощью расправлялись с неугодными, подсиживали, сживали со света, делали карьеру. Но для домашнего потребления шли совсем другие напитки:

„Дают — бери, бьют — беги.“

„Наглость — второе счастье.“

„Хочешь жить — умей вертеться“

„Работа — не хуй, она и год простоит.“

„Без пиздюлей как без пряничков.“

„На хитрую жопу есть хуй с резьбой“

„Не бери в голову, бери в карман и в плечи.“

„Бей своих, чтоб чужие боялись.“

Ну и разумеется, наидревнейший и наиглавнейший русский жизненный принцип:

„НЕ НАЕБЁШЬ — НЕ ПРОЖИВЁШЬ!“

Этот принцип язвительно дополнялся научно-практической рекомендацией:

„Обернись вокруг себя — не ебёт ли кто тебя.“

Вот по этим волчьим принципам, а не по советской сучьей морали, жил пролетариат в посёлке Приокский на рабочей окраине города Рязани, где я просуществовал большую часть своей жизни. По этим принципам жил народ во всей необъятной нашей стране. Я видел эту омерзительную скотскую жизнь, я ненавидел этот пролетариат всей душой, сколько себя помню, и никогда не мог понять, как этот сраный недопиздок Маркс мог додуматься до такого идиотизма: что эти вечно пьяные или похмельные, животно жестокие, примитивные и беспринципные люди могут стоять в авангарде человеческого прогресса. До такой дикой нелепицы мог дотумкать только фанатичный выродок еврейского народа. Удивительный всё же народ — мои соплеменники! И выродки у него тоже удивительные.