Наталья Громова - Ольга Берггольц - Смерти не было и нет. Опыт прочтения судьбы

Летом 1963 года за границей вышла статья литературоведа Юлиана Оксмана, десятилетие проведшего в тюрьмах и лагерях. Статья называлась: "Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых". В ней, в частности, говорилось: "Так, остался на своем посту Н. В. Лесючевский, директор издательства "Советский писатель", распределяющий и деньги, и бумагу, отпускаемые всем московским и ленинградским писателям на житье-бытье. На основании ложных доносов Лесючевского были расстреляны в 1937 году поэты Борис Корнилов (первый муж поэтессы Ольги Берггольц) и Бенедикт Лившиц и осуждена на многолетнее тюремное заключение писательница Елена Михайловна Тагер, автор талантливой книги повестей "Зимний берег". По клеветническому заявлению Лесючевского в Ленинградское отделение НКВД был осужден на восемь лет лагерей Николай Алексеевич Заболоцкий, преждевременно скончавшийся в 1958 году от туберкулеза, нажитого им от истязаний на допросах и издевательств и голода в лагерях" [148] См.: Социалистический вестник. Париж. 1963. № 5/6. С. 74–76. .

Но до осуждения палачей дело так и не дошло.

…А выжившим надо было научиться жить на воле. Старый Ольгин товарищ еще по РАПП писатель Иван Макарьев уцелел чудом. Ольга писала к нему на каторгу, посылала свои стихи. Но теперь Ольга так часто была в больницах, что встреча их все откладывалась.

"Дорогая Оля! – писал он ей горестно. – Так как нам не удалось увидеться, а я этого хотел, вспоминая, как я в Норильске в 1946 году получил твою книжечку с надписью, от которой плакал. Вспомнил и много друзей. Ну, зачем ты пьешь? Неужели не можешь взять себя в руки? Милая, если бы я спился – это еще естественно. Понимаю, конечно, что и тебе было нелегко, но ведь мы нужны еще в этой жизни, ты нужна народу… Очень прошу тебя, встряхнись. Как старый пьяница, рекомендую: поставь задачу: не пить два-три дня – до такого-того числа… (Передай, что слухи о смерти моей преувеличены.)

26.8.56. Дорогая Ольга! Я зашел к тебе перед отъездом, а ты была в таком состоянии, что даже не узнала меня… Не хочу писать тебе, как все это мне больно. Убеждать тебя – смешно, ты не маленькая".

Орлова и Копелев вспоминали:

"На трибуне партийного собрания 26 марта 1956 года стоял Иван Сергеевич Макарьев. Высокий, худой, истощенный, с удлиненным скелетно-голым черепом, он говорил глуховато-низким голосом: "Зимой тридцать седьмого года к нам в лагерь пришли два эшелона, больше четырех тысяч арестантов. Я увидел множество знакомых лиц, были и делегаты XVII съезда…

Культ нельзя рассматривать как некое количество фактов, касающееся только лично Сталина. Культ – это уже отрицание ленинизма. Надо высмеивать, вытравливать культ…" Ему рукоплескали больше, чем всем. Вот он, настоящий большевик: прошел сквозь ад тюрем и лагерей, все выдержал, сохранил душевные силы, сохранил веру в наши идеалы. Он говорил уверенно, он знал причины прошлых бед и знал, что надо делать: вернуться к "чистоте двадцатых годов" [149] Копелев Л., Орлова Р. Мы жили в Москве. С. 54. .

Но в современную жизнь он вписаться уже не смог. Время двадцатых годов ушло безвозвратно. Он тяжело пил, пытался начать создавать какие-то группы, как в юности, – ничего не складывалось. В 1958 году Иван Макарьев покончил с собой.

В подготовительных материалах ко второй части "Дневных звёзд" – невеселая запись: "… наши разговоры с Твардовским и Иваном Макарьевым – а он только что из Сибири, из Норильска – помню, как он приводил ко мне секретаря партийной организации (партийная организация среди заключенных, воздвигнувших Норильск).

И вот и Макарьев покончил с собой, вскрыл себе вены. Не выдержал – "в миру" оказалось еще труднее, чем в Сибири…"

…Это будет книга, пообещала она, "о сегодняшнем состоянии души человека. А если вольно или невольно что не доскажется, не выскажется – я знаю… читатель… поймет меня до конца".

Начинаться все должно было с яркой вспышки памяти.

1931 год. Казахстан. В прекрасный солнечный день Ольга вместе с Леней Дьяконовым и Колей Молчановым отправилась в горы. Они шли по грязной болотистой дороге, а вокруг были страшные нищие окраины Алма-Аты. Жалкие домишки, возле которых ползали дети с коричневыми, раздутыми от голода животами и "тонюсенькими ножками", в дверях измученные женщины… И они понимали, что эта картина беспросветной нужды далека не только от социализма, но и от нормальной человеческой жизни.