Феликс Юсупов - Конец Распутина (воспоминания)

– Ну, пожалуй, пускай будет по-твоему, коли так, – согласился, наконец, Распутин. – A редко вот, кто этак говорит, – прибавил он, – все больше меня просят: то устрой, это устрой; всякому что-нибудь нужно.

– А как же вы эти просьбы исполняете? – спросил я.

– Пошлю кого к министру, кого к другому важному лицу с моей записочкой, чтобы устроили, а то и прямо в Царское... Так вот и распределяю.

– И вас все министры слушают?

– Все! – воскликнул Распутин. – Все... Ведь мной они поставлены, как же им меня то не слушаться? Знают, что, коли пойдут против меня, несдобровать им. Сам премьер, и тот не смеет мне поперек дороги становиться. Вот нынче через своего знакомого пятьдесят тысяч предлагал, чтобы, значит, Протопопова сменить... Сам-то, небось, боится ко мне идти – приятелей своих подсылает. А Хвостов-то [8], каков гусь, а? Бегал, бегал ко мне, а как я его назначил, зазнался, да и поворотил против меня. Вестимо, сместили его, – наказан за дело. Теперича, поди, не раз спохватывается да и жалеет... Так-то вот, – после небольшой паузы прибавил Распутин. – Ты сам посуди: Царица сама у меня другом, как же им-то не повиноваться?

– Все меня боятся, все... Как тресну мужицким кулаком, – все сразу и притихнет, – сказал Распутин, не без удовольствия взглядывая на свою узловатую руку.

– С вашей братией, аристократами (он особенно как-то произносил это слово) только так и можно. Завидуют мне больно, что в смазных сапогах по царским-то хоромам разгуливаю... Гордости у них, беда, сколько! А от гордости-то у нас, милый, весь грех начинается. Ежели Господу хочешь угодить, первое дело убей свою гордыню.

Распутин цинично расхохотался и начал рассказывать, каким способом нужно подавлять в себе гордыню:

– А вот что, милый, – заговорил он, взглянув на меня со странной улыбкой. – Бабы эти хуже мужчин, с их то и надо начинать. Да... Вот вожу я всяких барынь в баню, приведу их туда и говорю: раздевайся теперича и мой меня, мужика... Ну, ежели, которые начнут жеманиться, кривляться, у меня с ними расправа короткая ........................

тут вся гордыня и соскочит .............................

Я молча с ужасом его слушал, боясь своими вопросами или замечаниями прервать этот чудовищный рассказ, совершенно непередаваемый в печати. Он, видимо, был навеселе и говорил с непривычной откровенностью. Налив себе еще мадеры, он откашлялся и продолжал:

– А ты чего так мало пьешь? Вина, что ли, боишься? Оно-то самое лучшее лекарство будет. От всех болестей вылечивает и в аптеке не приготовляется. Настоящее Божье средство, и душе, и телу крепость придает. A меня Господь Бог такой силой наградил, что предела этому нет. А знаешь ты Бадмаева? Ужо познакомлю тебя с ним. Вот у него лекарства какие хочешь, вот уж это настоящий доктор. Что там Боткины да Деревенки – ничего они не смыслят: пишут всякую дрянь на бумажках, думают, больной-то поправляется, а ему все хуже да хуже. У Бадмаева средства все природные, в лесах, в горах добываются, насаждаются Господом Богом и, значит, Божеская благодать в них.

– Григорий Ефимович, – перебил я Распутина, – а что Государя и Наследника тоже лечат этими средствами?

– Как не лечат. Даем им. Сама [9]и Аннушка [10]доглядывают за этим. Боятся они все, что Боткин узнает, а я им и говорю: коли узнает кто из ваших докторов про эти мои лекарства, больному, за место пользы от них, только большой вред будет. Ну, вот, они и опасаются – все и делают втихомолку.

– Какие же это лекарства, которые вы даете Государю и Наследнику?

– Разные, милый, разные... Вот ему Самому-то дают чай пить и от этого чаю благодать Божия в нем разливается, делается у него на душе мир, и все ему хорошо, все весело – да, ай люли малина. Да и то сказать, – продолжал Распутин, – какой же он Царь-Государь? Божий он человек. Вот, ужо, увидишь, как все устроим: все у нас будет по-новому.

– О чем вы говорите, Григорий Ефимович. Что будет по-новому?

– Ох, уж больно ты любопытный. Все бы тебе знать, да знать... Придет время, все сам узнаешь.

Я никогда еще не видел Распутина столь разговорчивым. Очевидно, выпитое вино развязало ему язык. Мне же не хотелось упускать случая выведать от этого преступного «старца» возможно подробнее весь его дьявольский план. Я предложил ему еще выпить со мной. Мы долго молча наполняли наши стаканы. Распутин залпом опустошал свой, а я делал вид, что пью: подносил стакан ко рту и ставил его нетронутым на стол за вазой с фруктами, которая стояла между нами. Таким образом, Распутин пил один.