Альфред Кох - Ящик водки

Вот за эту зависть к ближнему и донос на ближнего наказан народ самоистреблением.

В школе мы изучали такие слова, которые называются «омонимы». То есть слова, имеющие одинаковое звучание, но разный смысл. Например, слова: «замок», «коса», «нос», «пол» – и так далее. Иногда мне кажется, что слово «русский» тоже стало омонимом. Оно имеет два смысла. Один (первый) – это название народа, населявшего нашу страну до 1917 года. Второй – это название русскоязычных европеоидов, населяющих ее сейчас. Это два разных народа. С разным отношением к друг другу, к своей истории и к своим задачам.

– А мой дед мне рассказывал: однажды ночью он просыпается от стрельбы в здании. Схватил ствол, побежал на выстрелы – это могло значить все, что угодно. Забегает он с товарищами в комнату, а там комиссар школы, учебки, которая была при Губчека. Сидит на кровати с дымящимся пистолетом и смотрит белыми глазами в стенку. Он в стенку палил. «А, – говорят товарищи, – ничего страшного, на него иногда находит. Он раньше служил в линейной части и лично расстрелял семьсот с чем-то человек, после чего стал немного не в себе, так что его перевели на преподавательскую работу».

– А чего он стрелял-то?

– Это очень просто. Когда ты кого-нибудь убьешь, то этот человек к тебе потом приходит как наяву… Вот эти семьсот человек и приходили к комиссару. И он по ним палил как по живым, пока патроны не кончались. А забрать у него пистолет тоже нельзя – оперативная обстановка была сложная. Никак без пистолета, кругом же классовый враг.

– И к деду твоему приходили?

– Само собой. Дед рассказывал, даже когда на фронте – это уже на Второй мировой, в пехоте (он из Чека после гражданской ушел и после всю жизнь работал на шахте), – так даже если немца, пардон, фашиста, завалишь из пулемета, все равно является. Я эти рассказы в нежном возрасте воспринимал нормально, думал: все правильно, вот враг, не нравимся мы ему, непонятно что замышляет, – ну так и пулю ему в затылок. Но тут подкрался Солженицын… Хотя дед и без Солженицына про все догадался. Он в 92-м году перед смертью мне сказал, показывая свои сухие старческие ладони: «Сколько я людей убил вот этими руками! Я всю свою жизнь, весь свой мозг отдал партии, мне сказали, что надо убивать для лучшей жизни, – я и убивал. А теперь поздно, ничего не исправишь. И живем мы, как оказалось, хуже всех».

– А сейчас забывается все это! Помню, в начале 90-х, когда публикации пошли, народ зацепило. А сейчас забылось. И этот тезис: зато индустриализация!

– Да… Короче, в 83-м мне это все было уже неприятно. Глубоко неприятно. И я потому никак не мог с чекистами дружить. Отмазывался как мог – я и пью, и весь такой легкомысленный… У меня пороки написаны на лице…

– Ну да, лучше пусть возьмут парня с честным комсомольским лицом…

– Ну и я ж еще начитался книжек типа «Как вести себя на допросе». Там были всякие приемчики. К примеру, при всяком неприятном повороте беседы с чекистом надо задавать в ответ свои вопросы. Они сразу кипятятся: вопросы здесь задаем мы! А, так это, стало быть, не беседа, а допрос, в таком случае давайте протокол вести. И тогда придется письменно объяснять, по какому делу допрашивают, в качестве кого и кто вообще в чем обвиняется, и не противоречит ли это Конституции и Хельсинкскому акту, подписанному СССР, – ну и пошло-поехало. Они этого не любят, когда по существу. Во всяком случае, не любили – кто знает, как у них сейчас. Ну, на моего деда в 1920-м такая риторика вряд ли б подействовала, это только в вегетарианские времена, в 83-м, могло сработать.

– И что, чекист сдал назад, извинился?

– Натурально. Ой, говорит, действительно, беседа это, давайте беседовать. Да я вообще его вычислил. Он назначил мне встречу на бульваре, я пришел на полчаса раньше и видел, как он бегает вокруг дома, ищет дворника и берет у него ключи от конспиративной квартиры. Это было забавно. А в назначенное время я подошел к нему, уже за ним понаблюдав из засады, так что было уже не так страшно.

– А как он на тебя пытался воздействовать? Как обрабатывал?

– У него был кое-какой компромат. Кто-то стукнул (я одного товарища подозреваю: он все мечтал в партию вступить – журналистов же туда с трудом брали, – ну и, видно, так зарабатывал рекомендацию), что у меня книжки запрещенные, ну и изъяли их. Там Бердяев был, Лев Шестов, еще кто-то – безобидные вещи. Я сейчас даже и вспомнить не могу. И вот чекист этот мне говорит: «“Духи русской революции”, книга кого-то из вышеперечисленных авторов, – антисоветская». – «Да как же антисоветская, она до советской власти написана, после революции 1905 года!» «Ну и что, – говорит, – ты должен был догадаться». «Ладно, – говорю, – а почему тебе это можно читать, а мне нет?» Он, конечно, не отвечает, гнет свое: «Давай работай на нас, тогда простим». «Не могу!» – говорю. «А почему?» – Он думал, мне крыть нечем. Но я его спросил: «Вот для вас честь офицера ведь не пустой звук?» «Ну?…» «Тогда вы меня поймете. Я как лейтенант запаса (у нас военная кафедра была в университете) не могу стучать на товарищей».