Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!

– Кто вы?

– Я – генерал-лейтенант советских войск.

– Большевик?

– Да.

Комендант пожевал губами.

– Я знаю вашу Россию: это подвода и постой.

– Вы понятия не имеете о Советской России.

– Что?

– Да…

– А кто победит – Германия или Россия?

– Советский Союз.

– Что? Что? Как вы смеете? И вообще все, что вы позволяете себе болтать, это… это опаснее пуль!

– Я говорю, что победит Советский Союз. Только он.

– Свинья! Мошенник! Большевик! Забудь, что ты генерал! Ты государственный преступник… Вот… Получай!

Комендант выхватил здоровой рукой хлыст из-под мышки. Глаза его побелели от бешеной злобы. И вдруг звонкий треск оплеухи, быстрый и короткий, словно холст рванули разом по всей ширине, прорезал воздух. Комендант качнулся. Дрезен, как-то особенно глубоко припадая на правую ногу, медленно отступил от него и, плавно хромая, поплелся назад в строй. Впрочем, с полдороги он повернул голову и спросил:

– Ну-и?

Комендант тоже не спешил. Он вынул пистолет и, хорошенько прицелясь, выпустил пулю прямо в затылок оберкапо. Для подобных случаев промахи не существуют. Дрезен перестал плыть – выстрел швырнул его вперед. Он рухнул лицом вниз, и по белому снегу задымились, разгораясь, красные, как мак, цветы горячей крови хромого ребенка. Мирополов и Знотинг с двух сторон заслонили собой щуплую фигуру Карбышева.

Становилось все ясней и ясней, что дальше тянуть нельзя. Шестого июня, в четыре часа утра, союзники высадились в Нормандии, – открылся, наконец, второй фронт. Но, чтобы покончить с гитлеровской Германией, Советский Союз уже не нуждался больше ни в чьей помощи. Могучие удары один за другим падали на фашистские армии.

Сбив на реке Шаре сильную оборону противника, войска маршала Рокоссовского повернули на юго-запад, к Бресту и в обход Бреста. На западном берегу Шары их встретили свежие германские дивизии. Гитлеровское командование энергично подбрасывало сюда все новые и новые части. Но танковый кулак Рокоссовского прорывал рубежи, на скорую руку сооружаемые противником. Советская конница и мотопехота лавиной устремлялись в бреши, охватывая фланги неприятельских расположений. Почти то же совершалось и восточнее Бреста – прорыв обороны, обходы, охваты. Сбрасывая гитлеровцев в болотные топи, по грудь в тине с пушками на лямках, через лесные завалы и вплавь через реки шли советские войска к Бресту, выдвигаясь конными частями к Западному Бугу. Гитлеровцы увязали в пинских трясинах. Сохранить за собой пути отхода из этих гиблых мест было для них вопросом спасения, они старались держаться. Но Рокоссовский вывел свои войска на юг и перерезал шоссе Кобрин – Брест, рассекая вместе с тем надвое и фашистскую группировку. Гитлеровцы думали отойти отсюда на Влодаву, но и эта дорога была уже перерезана. Двадцать восьмого июля войска Первого Белорусского фронта штурмом взяли Брест и уничтожили окруженные к западу от него три фашистские дивизии.

Это происходило на фронте. А внутри Германии? Внутри Германии, по приказу рейхсфюрера СС Гиммлера, вылавливались и арестовывались все бывшие депутаты рейхстага, которые до сих пор не стали «наци». К этим людям примыкал Эрнст Лютке, старый деятель революционной профоппозиции, всегда стоявший на левом ее крыле и просидевший с девятьсот тридцать третьего года по тюрьмам в общей сложности ровно десять лет.

В лагере Бухенвальд было заперто двадцать пять тысяч заключенных. На территории лагеря находилось множество бараков с трехъярусными нарами, большие конюшни, где производились расстрелы, несколько испытательных станций и крематорий.

За ночь похолодало. Ветер угнал тучи далеко на юг. На синем небе ярко вспыхнул было и, не успев разгореться, потух звездный пожар. Мир становился голубым. По лицу и волосам Лютке пробежало живое дыхание рассвета. Ему показалось, что грудь его стала шире: это сделал утренний воздух, прозрачный, как начисто вытертое стекло. Лютке стоял у решетчатого окна своей одиночки и смотрел на мир. Это был худощавый человек с темным лицом и волосами такого странного, почти совершенно белого цвета, что их можно было принять и за седые и просто за очень светлые. Он был в нижнем белье и спортивных туфлях. Всего два дня назад его привезли сюда из Дахау, и он еще не научился спать на новом месте. Но глубокую предутреннюю тишину можно было и здесь слушать так же, как в Дахау. И здесь в ней было нечто громкое, торжественно звучное. Лютке привык к тишине и полюбил ее. А сам он был так молчалив, что, когда начинал говорить, казалось, будто губы его слиплись и ему трудно разжать их. Тюремные надзиратели ненавидели его именно за молчаливость. Им чудилось, будто молчание Лютке жалит, как змея. Но он и не подозревал об этом. Ждать, шептать, надеяться, разочаровываться в течение одиннадцати лет – от всего этого можно в конце концов устать. А усталость, как известно, у одних людей развязывает язык, у других же, наоборот, связывает. И Лютке молчал просто от страшной усталости.