Стивен Найфи - Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2

Винсент изо всех сил стремился к примирению с окружающим миром, но отчужденность его лишь усугублялась. Все напоминало ему о доме: «Здесь красиво зацвели яблони… кажется, все распускается здесь раньше, чем в Голландии». Воскресная прогулка заставила его «с ностальгией» вспоминать «чудесные воскресенья в Схевенингене». Лондонское жилье напоминало о прошлой жизни в доме семьи Рос. «Я не забыл [их], – писал Винсент, – и с огромным удовольствием провел бы там вечер». Он развесил по стенам в своей новой комнате те же самые репродукции, что висели в прежней. Он всегда с трепетом ждал вестей из дома и с грустью просил рассказывать ему о каждом семейном торжестве. «Ты, должно быть, отлично проводишь время дома, – писал он. – Как бы и мне хотелось снова всех увидеть!»

Его попытки наладить общение с окружающими провалились. Из переписки быстро исчезли упоминания обо всех новых товарищах, включая управляющего Обаха. Винсент говорил на английском куда хуже, чем понимал чужую речь. Попугай домовладелицы и тот говорил по-английски лучше, чем он, шутил Винсент. (Анна поняла шутку сына лишь после пояснений дяди Сента: многие англичане держат в гостиной попугаев.) Но и вопреки лучшему владению немецким языком дружба с соседями-немцами не сложилась. Своим родителям, которых, как всегда, беспокоила его замкнутость, Винсент говорил, что сам избегает общения, а не наоборот. «[Они] слишком сорят деньгами», – объяснял он свой разрыв с товарищами.

Дело, однако, явно было в другом. Старая привычка к одиночеству вновь давала о себе знать. «Там я никогда не чувствовал себя в своей тарелке», – писал Винсент о своей жизни в Лондоне. Как и в Гааге, он старался избегать больших сборищ и, по собственному признанию, не горел желанием посетить основные туристические достопримечательности, вроде лондонского Тауэра и Музея мадам Тюссо. Вместо этого он уделял все больше времени прогулкам, чтению и переписке с родными. Бывший коллега из Гааги, навестивший Винсента в августе, описывал его состояние как «Weltschmerz» [10] «Мировая скорбь» (нем.) . и говорил, что «одиночество его… огромно». Несколько лет спустя Винсент так описывал свое лондонское настроение: «Холодное, бесплодное… бесчувственность вместо чуткости… по отношению к людям». Родители были обеспокоены его меланхоличными письмами.

Вместо того чтобы помочь Винсенту сломать стены изоляции, работа делала их еще более неприступными. Занимаясь оптовыми заказами на репродукции, он с ностальгией вспоминал работу в гаагском филиале, где его обязанности предполагали более разнообразную деятельность. «Здешний магазин не так интересен, как гаагский», – жаловался он Тео. В лондонском филиале не было галереи, витрин и нарядного интерьера. Наведывались сюда только дилеры и их подручные, общение с которыми происходило в привычной для лондонцев спешке. Где уж тут беседовать об искусстве! Не было в лондонском филиале «Гупиль и K°» и художественного магазина, где покупатели могли бы неспешно бродить, обмениваясь сплетнями и профессиональными советами. При довольно скромном ассортименте работы здесь хватало – за день нужно было подготовить к отправке более сотни репродукций. Винсент не был в восторге от большинства произведений, с которыми здесь имели дело. «Чего нам не хватает в первую очередь, так это хороших картин», – недовольно писал он Тео. Все напоминало ему об изгнании из полного жизни мира искусства, который остался там, на континенте. «Главное, расскажи мне о тех картинах, что ты видел в последнее время, – умолял он брата, – а еще напиши, были ли опубликованы какие-нибудь новые гравюры или литографии. Расскажи как можно больше, ведь здесь мне нечасто удается все это видеть». Каждый день этой убийственной скуки (позже Винсент сравнит свои занятия с рытьем канавы) отзывался в душе упреком, напоминанием об упущенных возможностях и непройденных дорогах. «Все не так радужно, как мне казалось сначала, – писал он во время первого из многих приступов меланхоличного самоанализа. – Возможно, я сам в этом виноват». Однако он по-прежнему надеялся, что когда-нибудь – «позднее», – «возможно, будет полезен». Надеялся, но наверняка понимал, что его место уже занято кем-нибудь другим.

Его уверенность в себе таяла, вытесняясь болезненной застенчивостью. Он так благоговел перед своим новым героем Джорджем Боутоном, что не осмелился заговорить с ним при встрече. Когда голландский художник Маттейс Марис посетил офис «Гупиль и K°», Винсент так оробел, что не мог произнести ни слова.