Эдит Пиаф - Моя жизнь

Наконец через три года я продала мой особняк. Разумеется, с убытком. Мне дали за него всего десять миллионов.

Со мной вечно одно и то же. Люди думают: «Эта Эдит Пиаф! У нее-то есть деньги! Жить можно». А я, наивная, глупая до слез, покупаю и думаю: вот выгодное дело! А потом продаю за бесценок.

Несколько лет назад я решила: буду разводить коров. Это было модно в нашем кругу, все артисты занялись скотоводством. На сей раз я потеряла почти все. Я купила за пятнадцать миллионов ферму в Элье, около Дре. За четыре года она дала два кило зеленых артишоков, фунт земляники и несколько помидоров. Удалось «развести» двух куриц, одного кролика и всех окрестных кошек.

Центральное отопление мне стоило больше полутора миллиона, но оно никогда не действовало. Всякий раз, когда я хотела принять ванну, моя кухарка Сюзанна грела на плите громадный котел воды. У меня на ферме было так холодно, что я ни разу не смогла съездить туда зимой.

И все я продала за гроши, когда смертельно заболела и у меня не было ни одного су, чтобы платить за клинику и докторам!

Беда в том, что я никогда не думаю о цене вещей. Однажды я заболела в Стокгольме: головокружения, тошнота. Я пришла в панику при мысли, что могу умереть вдали от Парижа, и для себя одной наняла «ДС-4Н», огромный самолет на сорок пять пассажиров. Это был явный идиотизм, который влетел мне в хорошенькую сумму: в два с половиной миллиона.

И каждый раз — одно и то же. Луи Баррье, мой верный Лулу, мой импресарио, рвал на себе волосы, потому что мой счет в банке постоянно испарялся. Но я пожимала плечами и говорила: «Не беспокойся! Чудеса доступны всем».

Конечно, деньги мне давались очень легко.

В 1957 году в Нью-Йорке, выйдя из больницы, я нашла своих музыкантов в мрачнейшем настроении. Лулу сообщил мне печальную новость: больничные расходы, три миллиона, довели нас до крайней нужды. Музыканты питались консервами и подрабатывали на жизнь, играя в кабачках.

Ни у кого не было денег на обратный путь!

Я еле держалась на ногах, но необходимо было дать хотя бы два концерта, потому что мы все «сидели на мели».

Когда мы вернулись в Париж, Лулу повалился в кресло со словами: «Так не может больше продолжаться, Эдит, надо экономить».

Я захохотала: «Экономить! Может, еще в копилку класть! Вечером приглашаю всех музыкантов, устроим кутеж!»

Я вскрыла первый попавший конверт из полученной в мое отсутствие почты. Это было письмо из студии звукозаписи. Внутри лежал чек на десять миллионов.

Изнемогший Лулу ничего не сказал.

Белный Лулу!

Понятно, быть моим казначеем, моим наставником — это не синекура.

Но я разорялась не только на свои капризы.

Я много просадила денег и на своих друзей, но об этом никогда не жалела.

В моем особняке, в Булони, у меня одновременно жили по восемь человек.

Мои друзья спали на раскладушках, на резиновых матрасах, на диванах и на креслах, поставленных «кареткой». Моя гостиная походила на дортуар! Тут были композиторы, поэты, певцы. Мы работали, болтали, шумели до зари, а потом отправлялись спать.

Да, я всегда любила быть щедрой с друзьями. А с кем же еще, как не с ними? И потом — на сердце делается так тепло, когда другим доставляешь удовольствие. Мои подарки, маленькие и большие, как я буду подводить им счет? Я даже дарила машины — ни за что, просто так. Мальчикам — только потому, что они были «шикарные типы» и с симпатией относились ко мне, а еще потому, что я люблю видеть, как у других загораются радостью глаза.

Конечно, мне самой так не хватало счастья, что я чувствовала необходимость изображать святочного деда.

А теперь, получила ли я что-нибудь взамен?

Откровенно говоря, нет. Да это и неизбежно. Я ни на кого не обижаюсь.

Есть у меня один друг. Я всегда радуюсь, что могла быть ему полезной.

Вы все его знаете, потому что теперь он один из самых знаменитых композиторов наших дней, — Шарль Азнавур.

Мы познакомились с ним через окно. Он жтл напротив меня и очень хорошо пел, аккомпанируя себе па рояле. Как то я выглянула и окно, мы разговорились. Узнав, что у него нет ни одного су, я сказала: «Идите жить в мой дом».

Когда я узнала, что его ужасно удручает некрасивый нос, я засмеялась: «Ничего! Пристроим новый, старина».

Он ничего не забыл.

В тот вечер, когда он стал знаменитым, когда весь зал устроил ему овацию, он заперся в своей уборной и написал мне: «Эдит, я наконец выиграл. Но я хочу, чтобы ты знала, что каждым «браво» я обязан тебе. Тебе я посвящаю этот успех».