Анатолий Инчин: Шумят леса Хинельские

Доктор долго сидел возле меня, что-то ворчал себе под нос, вздыхал.

— Да-с, молодые люди, дела ваши не из блестящих. Тут надо подумать… По-ду-мать!..

За труды Лева предложил карманные часы — подарок лесника.

— Со своих мзды не беру! — с негодованием отверг доктор подношение и ушел, не позволив проводить себя. А на следующий вечер принес сумку с продуктами…

— Больному, — коротко бросил он. — Прогреваться, натираться и питаться.

Мы поняли, что никаких лекарств у добряка нет. Перевязал он меня тряпицами, нарезанными, по-видимому, из простыни. Вместо натирания оставил флакон спирта.

Доктор стал бывать у нас довольно часто, и скоро мы по-настоящему привязались к нему. Коротконогому, розовенькому, ему можно было дать и сорок лет, и шестьдесят. В минуты душевного подъема он как-то очень уж простодушно улыбался. Но такое случалось редко. Чаще доктор бывал мрачным. Ни к кому определенно не обращаясь, мог озадачить вопросом, вроде: «Короста у людей появилась, мыла нет. А с кого спрос?» Или скажет, как выстрелит: «Опять пленного красноармейца полицаи избили на заводе. Многотерпивы-ы…» И долго с укоризной качал коротко остриженной головой.

Несмотря на заботы лекаря, хвороба меня не отпускала. Лежать на печке надоело. Книжку бы хоть какую ни есть, да разве теперь сыщешь ее, книжку? Фашисты уничтожили библиотеку и ничего, кроме библии, читать людям не разрешали. Хорошо, хоть Лева и доктор делились новостями, рассказывали о том, что делается в Назаровке и ее окрестностях.

— Кто-то опять двух полицаев кокнул на дороге, — вскользь бросал доктор. — Пьяны были… Может, сами передрались.

— Обоз со спиртом, говорят, подожгли. Не дошел до немцев…

Потирал руки, перекатывался от меня к Леве, то есть от печки к лавке, изредка улыбался и, по обыкновению, ставил нас в тупик своими вопросами-загадками.

Чудным и непонятным казался нам этот человек. Когда он выходил за дверь избы, мы долго молчали, пытаясь докопаться до сути заданных нам вопросов: доктор хотел знать, откуда мы родом, где учились, работали и воевали, что видели в тылу гитлеровцев, как воюют немцы и еще разные разности. Потом Лева начинал рассказывать о заводе.

— Пленных красноармейцев обратили в рабов. А они не хотят работать на врага, вредят где только можно. Их насмерть забивают, но многих не останавливают ни побои, ни угрозы. Есть крепкие духом парни, чувствуется, накалены до предела, в любую минуту готовы вспыхнуть, как порох, только спичку поднеси. — Нерешительно прибавлял: — Надо бы что-то сделать…

— Что предлагаешь?

— Сам не знаю толком. Может, завод взорвать? — Лева воодушевлялся: — На-кась, фриц, дулю тебе под нос, а не спирт с назаровского завода! Пленных бы увести за Десну — там, по слухам, появляются партизаны…

Но это были только мечты. Мы понимали совершенно ясно: одним нам не справиться. А что если посоветоваться с доктором? Или повременить немного? Кто знает, как он отнесется к такому делу? Да и что он за птица? До конца его пока не раскусили.

Лева рассказывал мне о вольнонаемных: о кочегаре Борисе, бывшем комсорге завода; Николае Щеглове — таком же, как мы, окруженце и тоже командире Красной Армии; о красноармейце Джураеве и армянине Серго. Все они работали в паросиловом цехе. Особый интерес для нас представлял помощник Пёскина — сменный механик Виктор, сын фельдшера.

Виктор был полнейшей противоположностью отца. Высокий, худой, с маленькой головой на длинной шее, он редко обращал свой единственный глаз на окружающих. Если и глядел на кого, то с таким видом, будто перед ним была пустота. На работе у него все шло через пень-колоду, и, хотя он старался выслужиться перед начальством, все-таки большинство аварий случалось в его смену. Тогда он рвал и метал, кричал до хрипоты, бестолково размахивая кулаками.

— Гусак, свёлоч! — в свою очередь орал на Виктора управляющий-немец. — Ти есть саботаж! Тебя надо вешаль!..

Виктор опасливо притрагивался к длинной шее, постоянно обмотанной теплым шарфом, беспомощно разводил руками.

— Что я могу поделать, пан управляющий? Стараюсь… Не доглядел. Виноват…

— Тибе еще один глаз надо выбивайт, паршива швайна! Тогда будешь хорошо доглядел.

После очередного разноса Виктор задыхался, сжимая кулаки, и поминутно хватался за шею, будто уже чувствовал на ней холод удавки.

Лева старался не попадаться на глаза беснующемуся механику. «Заест меня эта одноглазая жирафа. Орет на всех, выслуживается…»