Анатолий Инчин: Шумят леса Хинельские

На третий день дорога привела нас к хате лесника. Но этого я уже не помнил: из открывшихся ран на ногах стали выходить осколки. Я потерял сознание. Позже я узнал, как Лева, вытащив из ран куски окровавленного железа, перевязал мне ноги, разорвав на бинты свою сорочку. О том, что тащил меня на себе несколько километров, совершенно обессилевший, с обмороженными руками, умолчал. Об этом рассказала жена лесника, немолодая женщина.

Вот тебе и Лева! А я-то считал его маменькиным сынком…

Почти полмесяца лесник скрывал нас, лечил.

— Утиное сало — самое верное дело против заражения, — говорил он. — Надо его перетопить да потолще слоем намазать на рану. Как рукой снимет. — И он забивал уток на лекарство и бульон.

Жену, больную чахоткой, лесник лечил барсучьим салом:

— Если б не это, — говаривал он, — моя Дашенька давно бы богу душу отдала. А она, вишь ты, каким молодцом у меня!

Даша слабо улыбалась. Она-то знала, что дни ее сочтены. Мы не находили слов, чтобы отблагодарить за приют. Лесник мог пострадать из-за нас, совершенно чужих ему людей.

— Полноте, — отмахивался тот. — Мы же свои, русские.

Настал день, когда мы с Левой сердечно простились с лесником и его Дашенькой. Наш путь лежал в Украинское Полесье, на запад. Там могли быть партизаны.

— Люди укажут. Когда человек чист мыслями, ноги сами отыщут дорогу к цели. Найдете, что ищете. — Лесник протянул Леве свои карманные часы — два года назад получил в награду за хорошую работу. Мы знали, как гордился он и дорожил этим подарком.

— Ни за что не возьму, — наотрез отказался Лева. — Это же памятный подарок.

— Бери, бери, парень. Мне они ни к чему. А вам могут пригодиться. Мало ли что в дальней дороге случится. Народ разный… — Он не договорил, но мы хорошо поняли его.

Лева принял часы и спрятал их.

— А это тебе. В лесу после боя подобрал. — На мою раскрытую ладонь бережно, опустил маленький офицерский «вальтер».

На нашем многотрудном пути встретилось немало вот таких бескорыстных, бесхитростных людей. Они готовы были поделиться крошкой хлеба, последней рубашкой. Встречались люди и злые, темные. Но таких было мало.

С каждым днем мы приближались к стыку Брянщины с Украиной и Белоруссией. Говор людской здесь был своеобразен, не совсем нам понятный. Скамью, например, называли ослоном, теплую воду — окропом, а картофель — бульбой.

Чудом вырвавшись из лап эсэсовцев, мы с Левой стали осторожнее. В крупные села, если их нельзя было обойти, заходили только ночью, да и то задворками.

В Назаровку мы тоже прокрались поздней ночью. Сразу и не поняли, что это такое: большое село или рабочий поселок. Мы не знали, что здесь придется застрять надолго.

Примечателен поселок был тем, что в нем находился большой спиртзавод. Окна его корпусов полыхали электрическим светом — завод работал, как и прежде.

Кадровых рабочих на заводе почти не осталось — ушли на войну. Использовали пленных красноармейцев. Их набралось человек пятьдесят. Жили они в бараке при заводе под охраной немца и полицаев.

Об этом мы узнали от хозяйки избушки, где остановились на денек отдохнуть и залатать ветхую одежонку. Но под вечер у меня начался озноб, поднялась температура. Вдобавок ко всему сказалась и контузия, полученная в первые дни войны в Литве: словно кто-то беспрерывно колотил обухом по голове.

— Пришла беда — отворяй ворота! — огорчился Лева.

Он долго еще говорил что-то, но смысл его слов не доходил до меня. Вместе с хозяйкой он готовил мне компрессы, поил отваром какой-то травы.

— Придется идти на завод, проситься на работу, — решил Лева. — Хоть кусок хлеба для больного приносить буду… А вечером попробую разыскать фельдшера…

Лева без труда устроился к механику Пёскину подсобным рабочим.

— Туго приходится немцам в Подмосковье, — сказал он однажды. — Стоят небывалые морозы. Назаровский спирт их здорово выручает. Пьют фрицы и благодарят тех, кто гонит для них ректификат…

Отогревшись на широкой печке, Лева торопливо натягивал на худые, почти детские плечи ветхую одежонку и бежал на поиски медика.

После долгих неудач ему все-таки посчастливилось разыскать фельдшера. Фамилии его никто не знал, имени тоже. Те, кто имел с ним дело, величали его доктором. Обосновался он в поселке, километрах в четырех от Назаровки, принимал пациентов у себя на дому, но охотнее сам ходил по селам. Леве повезло, и однажды вечером он притащил его на нашу квартиру.