Михаил Демин: Рыжий дьявол

Вскоре я сидел уже в спальном вагоне скорого поезда… А к вечеру следующего дня за окнами вагона возникли дымные, сумрачные предместья Свердловска.

Я принялся разыскивать старых своих приятелей. Но, странное дело, почти никого из них не нашел. Газетная кампания, связанная с венгерскими событиями, переполошила уральских интеллигентов. И многие разбежались и попрятались, как тараканы, по щелям. Как тараканы, когда на кухне ночью внезапно зажигается свет…

На одну такую „тараканью щель" я набрел в конце концов; находилась она в полуподвале, в старом доме, на окраине города. Хозяйкою здесь была проститутка Люба по кличке Кикимора. И она по доброте душевной дала приют нескольким заблудшим личностям.

Я встретил у Кикиморы двух знакомых. Один из них, Борис, был поэтом. Другой, Аркадий, — журналистом. После смерти Сталина Борис сочинил стихи, направленные против режима, а Аркадий где-то заявил публично о том, что наиболее активных сталинистов Урала следует привлечь к судебной ответственности. И даже назвал кое-какие „высокие" имена.

Теперь они оба боялись ночевать дома. И беспробудно пьянствовали в ожидании страшного часа.

Но самым интересным из Любиных постояльцев был некто Роман Сергеевич — высокий, чуть сутуловатый, с наголо обритым черепом и коротко подстриженными усами. Человек этот, как выяснилось, в недавнем прошлом являлся белоэмигрантом. Краткая история его такова: в 18-м году молоденьким юнкером он принял участие в гражданской войне. Затем эвакуировался с белой армией на Запад. Окончил Пражский университет. Живал в Берлине, в Париже, в Нидерландах. Был мелким репортером, служил в небольших рекламных агентствах. Война застала его в Голландии. И там он примкнул к Сопротивлению… А в самом начале пятидесятых годов он, затосковав, вернулся в Россию. Тогда многие возвращались. Однако не у всех это оканчивалось благополучно. Некоторых сажали за старые грехи. Но у Романа Сергеевича грехов было немного, и участие в антифашистском движении с лихвою их перекрывало. Его не тронули и определили на жительство в Свердловск. Тут он стал преподавать иностранные языки. И все было бы хорошо, если бы он не вздумал писать мемуары!

Как только он принес рукопись в местное издательство, отношение к нему изменилось. Его стали упрекать в том, что он недостаточно критически относится к белой эмиграции. И вообще идеализирует буржуазный Запад.

Поначалу автор не придавал критике большого значения… Но после венгерских событий перепугался.

— Понимаете ли, друг мой, — говорил он, сидя со мной за столом и прихлебывая пиво. — Вся глупость в том, что я этот самый Запал вовсе не идеализирую! Я там жил по-всякому, бывало и бедствовал. Испытал и голод, и ужасающее одиночество… И через табак меня пропускали… И я обо всем пишу честно. Но, конечно, я Запад не ругаю последними словами, не поливаю его дерьмом. Там ведь есть и положительные стороны. И я хочу быть объективным. Так нет, этого нельзя! Надо, чтоб поливал…

— А что сейчас с вашей рукописью? — поинтересовался я.

— Вернули на доработку. — Он вздохнул. — Но, собственно, как дорабатывать? Литература — не пашня. Навозом ее удобрять нельзя! Нет, очевидно, книга моя уже не увидит свет… Да я, признаться, и сам не рад, что ввязался во все это.

Несмотря на то, что мы принадлежали с ним к разным поколениям (он был старше меня на двадцать пять лет), мы как-то быстро и легко сдружились. И успели о многом поговорить… И так, в разговорах и выпивках, прошло несколько дней.

Прошло несколько дней. И как-то раз в нашей подпольной коммуне появился новичок. Увидев меня, он воскликнул:

— Ты, старик, на свободе? Вот так штука! А мне говорили, что ты уже арестован. Кто-то даже видел, как тебя вели под конвоем…

И вот тогда я не выдержал.

— К черту все, — сказал я, — надоело! Надо возвращаться в Москву! Там народу много — я затеряюсь в толпе… А оттуда при первой возможности махну во Францию к родственникам.

— А кто, кстати, ваши родственники? — поинтересовался Роман Сергеевич, — может, я их знал?

Я назвал ему имена. Объяснил, что они из колонии донских казаков. Он проговорил с сомнением:

— Донские?.. Г-м. Должен сказать, что в годы войны я как участник Сопротивления всегда опасался своих соотечественников. И особенно — казаков… Не стройте больших иллюзий! Эмигранты — публика весьма специфическая. Многие там из антисоветских давно уже превратились в антирусских. И вообще там можно столкнуться с такой злобой, с такой ненавистью, что даже вы, человек, испытавший немало, содрогнетесь и растеряетесь.