Дарья Леонова: Воспоминания артистки императорских театров Д.М. Леоновой

Мне было тогда уже четырнадцать лет. Жили мы в это время на Петербургской стороне, в местности, где теперь парк, против крепости, а тогда здесь была просто площадь. Здесь-то началась завязка моей артистической карьеры.

В один прекрасный день приходит к нам Агафья Тихоновна и застает меня за пением разных песен и романсов. Между прочим, я пела из «Уголино» — «О, милый друг, из-за могилы!» и песнь Офелии — «Моего ль вы знали друга!» Надо заметить, что несколько раз мне уже случалось быть в театре с кем-нибудь из знакомых. Раза два, три, я была с Агафьей Тихоновной. То, что я там слышала, оставалось совершенно ясно в моей памяти. Я пела все по слуху. Самая театральная обстановка приводила меня в восторг и не только пение, но и игра прививались ко мне как-то особенно. Помню, как еще раньше того времени, о котором идет речь, когда я была еще небольшой девочкой, устраивала я в квартире нашей из простынь и мебели сцену и представляла родителям моим что-нибудь из виденного мною в театре.

Не трудно было заметить по всему этому, какое было мое призвание. В тот же день, о котором я говорю, когда Агафья Тихоновна застала меня за пением, она поразилась моим голосом и принялась серьезно советовать родителям отдать меня в театр, рассказывая, как одна ее знакомая, у которой голос был далеко не так хорош, как мой, поучившись немного, поступила в итальянскую оперу хористкой и получает 300 руб. в год. Родители мои очень удивлялись, как может женщина получать такие деньги, тогда как, например, отец, служивший столько лет, получает всего сто рублей. «Как бы не желать этого, — говорили они, — да разве это возможно!» Агафья Тихоновна уговорила их «попробовать», «может быть и выйдет что-нибудь»… Не долго думая, она взяла перо и написала прошение, выставляя в заголовке слова «ваше превосходительство», не означая имени, не зная сама кому еще придется подавать его. Переночевав у нас, утром повезла она меня к известному в то время генералу Дубельту, которого и сама не знала, но которому, как ей было известно, театральное дело было близко: он покровительствовал многим начинавшим свою деятельность талантам. Его-то она имела в виду, чтобы посоветоваться, как устроить это дело. Но мы его не застали дома. Тогда она сказала мне: «Так как в прошении не обозначено на чье оно имя, то и подадим его прямо директору театров, Гедеонову».

Приезжаем. Нас просят подождать в канцелярии. Несколько времени спустя, выходит из кабинета директор. Хмурый вид его, суровость взгляда, произвели на меня такой страх, что, не будь со мной Агафьи Тихоновны, я бы, кажется, непременно убежала. В сущности же, как узнала я впоследствии, директор был очень добрый человек… Подали ему прошение.

Прочитав, он сказал: «У нас и своих очень много, принять не могу». Мне сделалось еще страшнее и я думала только, как бы уйти. Но моя Агафья Тихоновна опять-таки нашлась. «У нее голос очень хорош», — сказала она. На, это он отвечал: «Это дело другого рода. Если у нее голос, то голоса нам нужны. Сейчас дам вам бумагу. Поезжайте с ней в Большой театр к Каусу. Он попробует голос и напишет мне отношение». Получив бумагу, мы тотчас же отправились в Большой театр. Нас ввели в залу, где как раз шли репетиции хорам. Увидав хористок, одетых на мой взгляд нарядно, я была ужасно сконфужена своим туалетом. Они кидали на меня взоры пренебрежения, думая, вероятно, что я новая хористка. Хотя мне было всего четырнадцать лет, я была очень развита и казалась взрослою.

Каус, режиссер Большого театра, попробовав мой голос, написал, что слух великолепный, голос есть, но что нот не знает совершенно. С бумагой этой мы поехали обратно к Гедеонову, который, прочтя ее, позвал директора школы Обера и велел принять меня в класс первоначального обучения нот к Быстрову, учителю пения. Приказано было, чтобы поторопились моим приготовлением.

Я была вольно-приходящей. Это было осенью 1849 года. Быстров, исполняя приказание директора, поторопиться моим приготовлением и желая выслужиться, особенно прилежно занимался со мною, так что к марту 1850 года я пела уже на сцене школьного театра арию из оперы Роберт — «Сжалься!» Диапазон моего голоса был так обширен, что учитель, не поняв его, заставлял меня петь сопрано, тогда как впоследствии оказалось, что у меня контральто.

К этому времени относится событие, которое в значительной степени подействовало на душевное мое состояние и окончательно решило мою будущность.

Вскоре после появления моего на школьном театре, был на Царицыном лугу парад. Знакомые наши дали нам в окне Павловских казарм два места. Матушка и я отправились смотреть парад. По окончании его, когда мы собирались домой, представили нам одного молодого человека, который предложил нам свои услуги, чтобы проводить нас, так как экипажа у нас не было. Когда дошли мы до дому, то за такую любезность матушка сочла своею обязанностью пригласить его к нам, тем более, что расстояние от Царицына Луга до нашей квартиры на Петербургской стороне было неблизкое. Молодой человек заинтересовался мной, стал у нас бывать и, несколько времени спустя, сделал мне предложение, предполагая, что мне было лет 17. Когда матушка объяснила ему, что мне всего только 15 лет, он все — таки настаивал на согласии, говоря, что готов ждать сколько нужно, но выразил непременное желание свое, чтобы я оставила театр, потому что, принадлежа к аристократической фамилии, не надеялся получить согласия от своих родителей, если я останусь в театре.