Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Они прямо так и говорили:

— Мы боимся…

— Был один случай…

Когда он ко мне пришел, этот турист, сидели у меня два американских студента. И он стал их приглашать к себе, в Стокгольм. Они говорят: «Конечно, с удовольствием», — и берут его визитную карточку. И я тоже беру. Машинально. Просто так…

Тут он насупился и говорит, — а это было через два дня после обыска:

— У вас же был обыск…

— Я говорю:

— Да. Но он уже был…

— Он говорит:

— Нет, знаете ли… У меня в Стокгольме двое детей…

Я ему отдал карточку…

Они приходят, озираясь.

В нахлобученных шляпах.

С поднятыми воротниками.

Вид у них явно шпионский. За версту видно.

Если мужчина усатый, можно подумать, что усы фальшивые.

Если женщина в очках, можно предположить, что очки для конспирации.

Они входят в комнату — и сразу, шепотом:

— Где у вас спрятаны микрофоны?

Я плохо понимаю по-английски, но эту фразу я уже выучил наизусть:

— Где у вас спрятаны микрофоны?

— Не знаю, — говорю. — Самому интересно.

Они смеются. Чаще всего, нервно. Или не смеются. Потому что не могут. Шутка ли, куда они забрались! Почти что в Сибирь. В ГУЛАГ. В цепкие лапы агентов тайной полиции.

— Вы думаете, нас подслушивают? — спрашивают они.

— Ничего я не думаю. Мне это безразлично.

— Нам тоже.

И смеются храбрым шепотом…

После этого мы долго разглядываем друг друга и дружелюбно улыбаемся.

Улыбку невозможно подслушать. Улыбка — самая безопасная вещь. Если, конечно, за вами еще и не подглядывают…

Потом мы начинаем разговаривать. На самые общие темы. И шутить. И передавать приветы знакомым. И рассказывать наши последние, как правило, невеселые новости. Кому дали отказ, кого посадили, кого выгнали с работы…

Они всем интересуются. Для этого они и пришли. Они даже записывают кое-что для памяти, нарочно неразборчивым почерком. Они повторяют по много раз, чтобы запомнить наверняка.

Какое счастье, что на таможне еще не научились конфисковывать наши головы!..

Потом они уходят.

Нахлобучивают шляпы, поднимают воротники, прикрывают лица усами и очками.

Они торопятся обратно в гостиницу, чтобы гид не заметил их долгого отсутствия.

Чтобы не сделал замечания.

Чтобы не принял меры, неизвестно какие, но, скорее всего, самые ужасные.

Тюрьма, пытка, допросы с пристрастием…

Они уходят, а я остаюсь. Они прячутся, а мне спрятаться некуда. Да и незачем…

И всякий раз мне хочется сказать на прощанье:

— Милые вы мои! Хорошие! Любимые люди! Ну, чего вы боитесь? Чего?! Если мы тут не боимся, если мы перешагнули через вековой страх, так чего же боитесь вы?

Но я им не говорю этого. Я стесняюсь. Во-первых, не все они такие. Во-вторых, их тоже можно понять.

Это смешно. Это грустно. Это ужасно.

Конечно, их подпугивают. За ними могут и последить. И подслушать. И прицепиться на улице, в гостинице, в таможне, И написать гадость в газете. Например, о том, как они вербуют шпионов. Или подкидывают листовки. Или испражняются посреди номера на ковер.

Фантазии журналистам не занимать…

Ну и пусть их! Пусть пишут, пусть подпугивают. Это входит в их работу. Посеять в туристах неуверенность. Страх. Беспокойство. Отбить охоту к контактам, к посещениям и разговорам.

Свободные люди, чего же вы так боитесь?!

Мы вас очень любим, ценим и уважаем.

Ваша дружба — наша уверенность.

Ваша поддержка — наша безопасность.

И потому — не сдавайте позиций!

Будьте свободными, свободные люди!

Не оставляйте дома свою независимость!

Ваша боязнь — это их торжество.

Ваша запуганность — их безнаказанность.

Ваш страх — их триумф и наша беда.

Шепотом не скажешь главного.

Озираясь, не увидишь основного.

Прячась, не вселишь веру.

Свободные люди, чего же вы так боитесь?!

— Когда меня вызывали на допросы на Малую Лубянку, я ждала в приемной по сорок минут, иногда по часу. И как раз в это время приходили восемнадцатилетние мальчики и девочки, очень чистенькие, очень аккуратненькие, — как правило, в белых рубашечках, при галстуках, — и приносили свои анкеты. Это же явные топтуны в будущем: кого еще можно сделать из восемнадцатилетних юнцов?.. Как правило, они все присланы по путевке комсомола. Выходил кадровик и разговаривал с ними в той же приемной, где я сидела. Первым делом он спрашивал путевку, потом — анкету… Даже лица у них были похожие. Видимо, тот, кто их отбирает, он делает это на свой вкус, и что их объединяло еще — у них почти не было особых примет, не было никаких запоминающихся лиц. Один раз только за все время я видела рыжего топтуна, которого легко было потом вспомнить. Остальные — на одно лицо…