Феликс Кандель - Врата исхода нашего (девять страниц истории)

Можно сражаться с ветряными мельницами, но нельзя сражаться с пустотой.

Они привыкли к нам, люди в милицейской форме, и мир, к сожалению, привыкает тоже.

«Да, вас не отпускают… Да, оставляют без работы… Да, сажают в тюрьму… Но ведь уезжают другие. И их много. Потерпите еще. Подождите. Придет и ваша очередь!»

Мы ждем.

Мы терпим.

Больше того: мы вытерпим.

Только матерям нашим, что волнуются за нас, не позавидуешь.

Да отцам нашим.

Да еще самим себе…

«Первые три года в отказе — это очень полезно. То, что я узнал, почувствовал, пережил — это большой опыт. Потом он уже не набирался. Все попробовал, все увидел… Но первые три года — в самый раз. Чтобы понять, что за свободу надо платить, и кто ее получил просто так, тот ее не ценит…»

«Это были уникальные годы в нашей жизни. Есть идея. Цель. Критическая ситуация. Ты живешь! Мне было приятно просыпаться по утрам. Мне предстояли дела ради моей цели! Я до сих пор не могу вписаться в привычную колею. Мне скучно…»

«Когда я получил разрешение, — вернее, через пару дней после этого, когда я уже осознал, что у меня есть разрешение, — я понял, что мои друзья, которые остаются, — они же в ужасном положении. И как я этого не осознавал раньше?.. И я теперь рад и счастлив, что я этого не понимал. Это был единственный способ выжить тогда. Если бы я осознал, насколько безнадежно мое положение, как бы я мог вытерпеть столько? Шесть, семь лет…»

«Смешной момент в Вене: все, кто приехал на этот сборный пункт за колючей проволокой, с охраной, они очень нервничали, они говорили, что это напоминает концлагерь и прочее… А моя мама сказала: «Интересные люди! Первый раз я нахожусь в безопасности, а им не нравится. Пусть, — говорит, — нас охраняют, и еще сильнее…»

И вот мы ждем.

Мы ждем, а время идет.

Время идет, и меняются ценности.

В первые месяцы мы суетимся, бегаем, достаем, покупаем, запасаем на будущее. В первые месяцы мы нервничаем и переживаем, что нельзя взять с собой это, нельзя вывезти то.

Но проходит год, и несущественное спадает с нас пустой шелухой.

Они ужесточают таможенные правила, а мы смеемся. Они запрещают к вывозу разные вещи, а мы хохочем.

Вещи! Ну, какое значение могут иметь вещи?! Пока они пропускают через таможню наши души, нам нечего беспокоиться.

Отпустите нас голыми, ради приличия — с фиговым листиком, и мы радостно побежим босыми ногами в Шереметьево.

Отпустите нас голыми!..

И отпускают.

Отпускают евреев из России.

Течет к вокзалам и аэропортам негустой ручеек.

Едут евреи, едут и едут, а мы остаемся! То ли в назидание, то ли в острастку…

Почему? Или и мы не евреи?

Мы ждем и надеемся. Надеемся и ждем.

По утрам мы бежим к почтовому ящику.

Мы заглядываем в его темное нутро в невозможной надежде на долгожданное известие, но там ничего нет. Ящик пуст. Ощущение такое, как у бегуна на низком старте. Ты присел, собрался, судья поднял стартовый пистолет, но почему-то не стреляет… Может, он ждет, когда ты расслабишься, чтобы от неожиданного выстрела сделать тебя заикой на всю жизнь или уложить на старте с разрывом сердца? А может, у него неисправный пистолет? Кто его знает…

По субботам мы идем к синагоге.

Синагога — это клуб, это единственное место, где можно узнать новости, выслушать невероятные слухи, утешиться, огорчиться и приободриться. Стоят отказники и только что подавшие, колеблющиеся и решившиеся, толкуют о своих делах под бдительным взором нескрывающихся агентов. Телефоны у всех отключены, на почту надежда слабая, несговорчивые телефонистки не соединяют с заграницей, и слухи — единственная связь с миром. О миротворце-президенте, о добряках сенаторах, о видах на мир, торговлю и урожай. И если носилось раньше над толпой евреев стоустое: «Киссинджер, Джексон… Джексон и Киссинджер», и миленькие еврейские девочки выговаривали с трудом своими пухлыми губками: «Джексон и Киссинджер… Киссинджер-Джексон…», то теперь уже носится над толпой: «Картер и Венс… Бжезинский и Картер…» На кого-то надо надеяться человеку, когда надеяться не на кого. Господи, как бы это могло быть трогательно, если бы не было так унизительно!

По непредусмотренным заранее дням мы едем в Шереметьево.

Уезжают наши друзья, исчезают навсегда старые знакомые и первые встречные, новые люди толкутся у синагоги. Не успел познакомиться, а уже пора прощаться. Не успел подружиться, а их уже нет.

А мы все прощаемся и прощаемся, и ходим на проводы, и пьем за здоровье водку, и бьем на счастье бокалы, и с увлечением таскаем на таможню чужие чемоданы, и машем привычно руками, и задираем головы вслед улетающим самолетам, и одиноко возвращаемся обратно из Шереметьева, из проклятого, заманчивого, недостижимого Шереметьева…