Сергей Аверинцев: Сергей Сергеевич Аверинцев

6. Отъезд Аверинцева на Запад просто лишний раз подтверждает ту правду, что всё главное делается в основном до сих пор там.

7. Депутатство, говорил Аверинцев, открыло ему глаза на мно­гих деятелей. Оно было для него хотя не психической, но нервной травмой. Он видел персонажей съезда каждую ночь во сне или не мог спать. Он делал много, например по линии депутатских запросов, но у него было ощущение, что результаты действий, хотя они явно есть, проявятся не там, где их следовало бы ожидать.

8. Духовные стихи Аверинцева самая непонятная сторона его творчества.

9. Будет ли понят Аверинцев через 300 лет и сбудется ли его на­дежда на внуков, зависит от живых. Обеспечить себе понимание чего бы то ни было невозможно, но не выбрасывать из головы то, что нас однажды захватило, в силах каждого. Тогда постепенно будет склады­ваться если не понимание, то по крайней мере ощущение уровня, на котором принятие исторического явления становится возможным.»

19.5.2004. Вчера память Аверинцева в Манделыитамовском об­ществе РГГУ, Афанасьев, Мелетинский, Нерлер, Гаспаров — долж­ностные лица — в президиуме, между Гаспаровым и Нерлером уса­живается каждый раз говорящий; только Микушевич стоял. На большом экране портреты, потом Аверинцев читает Мандельштама в 1989 году. Наталья Петровна, полная нервная в черном, ускользаю­щая с застывшей полуулыбкой, в задних рядах и не говорит; не гово­рит ни один молодой, они в этой главной аудитории, которая против ожиданий не полна, только обслуживают технику. Нет продолжения, передачи. Опасно и горько. Или он весь принадлежал тому серьезно­му времени? Юрий Афанасьев, ректор, говорит кратко о капитале, которым еще не воспользовались. Мелетинский красив в свои 87 лет, неподвижен и каменно молчит. Гаспаров ведет своё о филологии, что

415

будто любить надо всякое слово, а не только которое понравилось, цитирует Мандельштама «Я забыл ненужное я»; было счастье расти, слушая выступления и читая статьи Аверинцева; счастье, радость и жизнь было и смотреть, как он становится. Ратгауз, который делает Аверинцева блестящим железобетонным, просит вдову Михайлова: Нора Андреевна, представьтесь пожалуйста; та встает. Ольга Алек­сандровна Седакова в темносерых пиджаке и брюках поднимается прямо на эстраду, не обходя по ступенькам; голос Аверинцева, гово­рит она, всегда особенный и неожиданный; ум и чувство у него еще не разъединились. О.Георгий Кочетков иконописный в белом говорит задушенным голосом о проповедях Аверинцева; он приглашал его, болезненною, имлтарь, «там всё-таки и посидеть можно»; блаженное чувство, теплое, свойское; всё так прекрасно. Фрейдин: Аверинцев у Надежды Яковлевны, и насколько она сознавала уже выполненным всё свое дс in. настолько его дело —миссия? — постоянно творилось в нем; аи ни, 0и in it непрестанном исполнении долга. Как-то Аве­ринцев задумал заметить Н.Я. о ее слишком нелюбви к некоторым людям; не надо так делать, отсоветовала Наталья Петровна, она тебя выбросит м окошко; но там первый этаж, практично возразил он и всё Надежде Яковлевне высказал. Та терпеливо выслушала; но во­обще-то наша поэзия минное поле, при неверном шаге попадаешь в историю, и никто не умел это делать как Мандельштам. Только ли поэзия, усомнился я, рассказывая сегодня всё Азе Алибековне, и она усмехнулась.

Геогрий Степанович Кнабе определил теперешний кризис куль­туры как отчуждение общего, нормативного, правильного, законно­го в пользу бормотания. Вернемся к риторике Аристотеля, невыра­зимое надо выразить внятным, обращенным, красивым — готовым словом, как его называли Аверинцев и Михайлов.

Померанц: Аверинцев предсказывал ему, что «православие или переменится, или погибнет». Брагинская: любой образец аверинцевского текста был живым. Микушевич: не тягостен ли научный ате­изм, спросил он однажды Аверинцева, и услышал в ответ, что хуже станет, когда теперешние научные атеисты нас будут учить правосла­вию. Не потому ли, что так и случилось, он уехал от нас, рискованно догадался Владимир Борисович. Были и не говорили Попов, Розин, Бочаров, Гальцева, Роднянская, Топоров, Рашковский, Нестерова.

«Однажды в юности я вернулся из летнего лагеря. Мой отец встретил меня и выразил беспокойство по поводу того, как прошел лагерь. «Я боялся, — сказал он, — что с тобой что-то случилось.» Я с легкостью юности спросил: «Ты боялся, что я сломал ногу или свернул шею?» И он ответил очень серьезно, с присущей ему трезвою любовью: «Нет, это не имело бы значения. Я боялся, что ты потерял цельность души». И затем добавил: «Помни: жив ты или умер — не так важно. Одно действительно важно, должно быть важно и для тебя и для других: ради чего ты живешь и за что ты готов умереть». Это опять-таки показало мне меру жизни, показало, чем должна быть жизнь по отношению к смерти: предельным вызовом научиться жить (как отец сказал мне в другой раз) так, чтобы ожидать свою собственную смерть, как юноша ждет невесту, ждать смерть, как ждешь возлюбленную, — ждать, что откроется дверь». Митрополит Антоний Сурожский. Жизнь. Болезнь. Смерть. М. 1995, с. 75-77.