Сергей Аверинцев: Сергей Сергеевич Аверинцев

11.11.2003. «Благовещение» Аверинцева в «Новом мире», 1990. Длинно так, словно он не чувствует вовсе, что сидит на искусственных

408

приемах. Среди конечно богословской выверенности. — О.А. С. рассказывает: он приехал на ученый совет в Риме и сел закинув голову назад молча. Его так и не спросили ни слова, очнувшись только в конце, это может быть через 100 минут. Итальянские вра­чи сказали, что если бы 20-30 минут раньше, инфаркт не перешел бы в кому. Почему он сам не сказал: «Господа, мне плохо». Грузное большое тело ровно сидит откинувшись. Сейчас он никого не узнает кроме может быть Натальи Петровны. Улучшения ожидают не ско­ро, месяцы или... — Пять лет назад я его видел в Вене, среди своих. Памятливость, спокойствие, безусловно компетентный профессор. Несколько тихих студентов. Волшебная О.А.С. читает «Путешествие в Тарту». Потом мое странное немецкое говорение. Он слушал и только молчал.

19.11.2003. Сон. Надо подняться в горы, хотя солнце скоро захо­дит, и взглянуть сверху на море. Люди идут, их много, среди них Аверинцев — с рюкзаками.

24.2.2004. Пишу в «Российскую газету»:

Дорогой Алексей,

к сожалению действительно кроме выкриков у меня ничего не получается сказать на заказанную Вами тему. Через какое-то время будет наверное уместно напечатать что-нибудь из моих давних запи­сей об Аверинцеве, но это потом. Так что извините.

Нам этот конец не нужен, для нас он беда, от какой трудно дела­ется дышать. Какой ни какой, наш космос держался всегда немно­гими тайными хранителями; может быть, самого надежного из них теперь не стало, раньше времени, без природной необходимости, в подтверждение нашего общего глубокого неблагополучия. Я помню, как первой же услышанной лекции Аверинцева было достаточно, чтобы переменить мой ум, увести от механики к живой продолжаю­щейся истории. В тот же, кажется, день еще и после лекции я увидел его выходящего с Большой Никитской на Моховую. Он меня не видел и ничего не видел, глядя с наклоном головы куда-то вверх. На кремлевские звезды? Он сам не знал, двигаясь знакомой дорогой как во сне. Этой мечтательной потерянности, нездешних просторов нам не хватало. Он входил желанным странником как домой в жилища средиземноморской, нашей культуры, и пространство раздвигалось.

409

Тоном само собой разумеющегося недоумения он мог сказать сов­ременнику, пришедшему с ним знакомиться: «Но я должен сейчас заниматься арамейским», и это звучало как открывание дверей, не захлопывание их; как приглашение из тесноты обстоятельств на простор. — Кто ценил свободу больше него, не знаю; но менял ли он своенравно разговор, уходил ли вдруг, отменял ли собеседника, всё было напоминанием о воле за порогом наших самодельных тюрем. Однажды он попался в официальном месте на глаза атеисту Крывелеву, который начал его отчитывать за христианство «Философской энциклопедии». Аверинцев, в странном состоянии после ночи бес­сонной работы, неожиданно для самого себя рассмеялся Крывелеву в лицо; тот непонятно как вдруг исчез. Аверинцев никогда не был особенным борцом, ему это не требовалось. Он побеждал просто так, его присутствие было всегда естественным; сам он был склонен исчезнуть разве что только когда его слишком хвалили. Приличия не велели залезть под стол при собственном чествовании, а ловкости сделать это ему хватило бы; его неспортивность и малоподвижность обманывали; как-то при мне он на ходу быстро пересел в маленькой «Ладе» с заднего сиденья на правое переднее; попробуйте как-ни­будь сами. — Аверинцев был нужен всем, далеко не только своим уникальным знанием. Я не знаю, как мы устроимся теперь в холоде­ющем мире без него.

С пожеланиями всего наилучшего.

25.2.2004. Позавчера вечером позвонила О.А.С., в субботу 21 умер Аверинцев. Нам это не надо, уверенно сказал я. Ему это возможно было уже нужно, но для нас обвалилось, дыра в стене. Бахтин, Лосев было еще естественно, но теперь это оголение. Удовольствие, что ты еще живешь? Оно сомнительно. Что еще кроме беды?

4.3.2004. На музыкальном вечере в Дегтярном переулке я читал мои записи об Аверинцеве, потом бегло, глотая, Лосева о музыке. Это задело, но поскольку я говорил не в заоблачном тоне, людей сразу повело так, что после второй реплики, что-то о подробностях комы и нашем ничтожестве перед Аверинцевым, я встал из-за стола и пошел, меня все хорошо поняли и мгновенно умолкли. Но и по­том, за чаем. Публика хочет благоговейно ползти или вдруг тут же бунтовать, кто-то завел речь о том, зачем депутатство Аверинцеву, и