Вадим Фролов: В двух шагах от войны

Ребята приняли меня хорошо. Вначале, правда, они посматривали в мою сторону с каким-то сожалением, и меня это немного задевало — смотрят и вроде головами покачивают: ишь, мол, доходяга какой разнесчастный. А может быть, это только казалось — тоже после Ленинграда стал чувствительный, почти как мама… Но вообще-то, ребята и верно были отличные — мальчишки почти все высокие, крепкие, белобрысые, и глаза тоже почти у всех голубые — от близкого моря, пожалуй, глаза у них такие. Девчонки тоже… ничего, славные девчонки.

И классная руководительница чем-то на них похожа: спортивная такая, молодая и тоже светловолосая и голубоглазая. Звали ее Людмила Сергеевна, и преподавала она нам географию. Самый первый ее урок, который я услышал, особенно запомнился мне.

— Сейчас у нас две географии, — говорила тогда Людмила Сергеевна. Одна — эта та, что в учебнике. И конечно, вы должны знать, что есть на свете острова Фиджи, Карибское море, вулкан Фудзияма и Барабинские степи. Конечно, вы должны знать, что на Апшеронском полуострове добывается нефть, в Амазонке плавают крокодилы, в Индии по джунглям расхаживают бенгальские тигры, а Уральские горы — кладовая несметных минеральных богатств… — она помолчала немного, потом подошла к карте Советского Союза, на которой от Баренцева до самого Черного моря были вколоты соединенные шнурком красные флажки: линия фронта. — А вот наша другая география, — сказала она громко и почему-то вздернула голову. Широко проведя рукой по карте, сперва вдоль флажков, а потом от них в сторону Тихого океана, она продолжала требовательно: — И конечно, мы должны твердо знать, что незамерзающий порт Мурманск практически не работает. Ленинградский порт — окно в Европу блокирован врагами, Одесса и Новороссийск в руках фашистов, Владивосток далеко, и от него всего одна железная дорога. Остается… — она внимательно оглядела класс. — Остается…

— Архангельск! — словно выдохнули ребята.

Людмила Сергеевна молча кивнула, подошла к окну и постояла там, задумавшись. Потом повернулась, подошла к моей парте и негромко сказала:

— Дима Соколов, расскажи нам о Ленинграде.

Все повернулись в мою сторону, и я растерялся. В голове закрутились какие-то оборванные картины, не те слова…

…Ростральные колонны, Летний сад, школа на улице Рылеева с окнами, забитыми фанерой, наша с Ирой скамейка на Кировском возле памятника «Стерегущему», зенитки на Марсовом поле, пустые постаменты на Аничковом мосту — знаменитых коней куда-то спрятали, и полыхает огонь… еще в самом начале сгорели Бадаевские склады, а потом бомбы, страшный «бенгальский огонь» зажигалок. Вмерзшие в лед трамваи, мешки с песком у витрин магазинов, санки, санки, санки с завернутыми в простыни или одеяла мертвыми людьми, сто двадцать пять граммов блокадного хлеба и холод… Стук метронома и вой бомбы, от которого кожа покрывается гусиными пупырышками и некуда бежать… и Катюшка с маленькой запекшейся ранкой на виске…

— Ленинград, — сказал я, — Ленинград…

И больше ничего не мог сказать. Только опустил голову, и на затылок мне легла рука Людмилы Сергеевны — теплая и мягкая. А все молчали. И я был благодарен им за это.

После урока — а он был последним в этот день — ко мне подошла одна девочка из нашего класса — Аня ее зовут, и была она не то старостой, не то по комсомолу что-то там такое, я еще толком не знал. В общем, деловая такая девчонка: все носилась куда-то.

— Слушай, Соколов, — сказала она командирским тоном, — мне с тобой поговорить надо.

Скажи, пожалуйста, ей надо! Терпеть не могу, когда со мной так разговаривают. Но сейчас мне огрызаться не хотелось, да и уж больно она была забавная. Да нет, не забавная, а какая-то такая… сероглазая и золотая коса по всей спине…

— Домой не торопишься? — спросила она.

— Нет, — ответил я, хотя, конечно, торопился: мама ужасно волновалась, когда я задерживался.

— Тогда пойдем на набережную, — сказала Аня.

— Пойдем, — согласился я.

— Ты вот что, Соколов… Дима, — сказала она вдруг очень мягко, — ты не очень переживай…

Я удивился: вот оказывается, о чем она со мной поговорить хотела. И я разозлился: как это я могу не переживать, что я, деревяшка бесчувственная?!

— Как это «не переживай»? — спросил я с вызовом.

Она смутилась.

— Ну, я не так сказала, — заговорила она быстро, — понимаешь, если сейчас все начнут много думать: у кого какое горе, то как же… как же мы воевать будем?.. Сейчас нужно кулаки сжать и зубы стиснуть и как можно больше дела делать…